— Загнешься ведь когда-нибудь, элита! — покачал головой Свирельников.
— Загнусь, но не сломаюсь! Грибом не стану!
— Каким еще грибом?
— Который ворует чужой хлорофилл.
— А что ты там про Вальтера мелешь?
— Поеду и убью! А что? Этот мужик из Казани смог!
— Перестань!
— Ладно, не волнуйся! Это я так… Мечтаю! Un desint vires, tame nest laudanda voluntas!
— Утомил ты меня сегодня, полиглот. Переведи!
— Пусть не хватит сил, но само желание похвально!
— Лечить я тебя буду, Федька! По-настоящему.
— Бесполезно, брат! От счастья вылечить невозможно…
26
Спускаясь в измызганном лифте, Свирельников с горечью думал о Федьке. Совсем плохо, если брат уже допивается до таких мстительных фантазий. Конечно, ни в какую Германию он не поедет и никакого Вальтера, чтобы вернуть сбежавшую жену, не убьет. Но ведь самые чудовищные душегубства начинаются с таких вот кровавых мечтаний. А тут как раз две недели по телевизору дундели про немецкого диспетчера, зарезанного нашим мужиком из Казани, у которого три года назад по вине тупого воздушного стрелочника разбилась вся семья — жена и дети. Этот народный мститель — упертый, видно, мужик: выждал, не остыл, поехал и прирезал…
И тут потливой молнией Михаила Дмитриевича поразила мгновенная догадка. Он вспомнил влажный сумрак леса, наполненный веяньями будущей ночи. Вспомнил корень, неудачно вдавившийся ему прямо под лопатку и оставивший там синяк, о происхождении которого Тоня, когда терла мужу в ванной спину, конечно, не догадалась. И вспомнил Эльвиру, так и не узнавшую, что именно благодаря неудобному корню ей досталось в тот вечер дольше, чем обычно, стонать, метаться и биться над Свирельниковым, точно порванная бурей парусина над челном, ныряющим в волнах любострастия. Но вот наконец Михаил Дмитриевич радостно заухал, и она, вспыхнув от него, заключительно простонала, а затем сразу хрипло рассмеялась. (Эта странная женщина всегда почему-то в завершение смеялась.) Потом она глубоко вздохнула, погладила его по лицу и сказала:
— А ведь он нас убьет, если узнает!
— И закопает в лесу!
— Ты зря смеешься…
Словно в подтверждение сказанного Эльвира мягким и горячим внутренним усилием несколько раз сжала ослабшего, но еще не выпущенного на волю любовника.
Из лесных воспоминаний в реальность его вернул звонок Алипанова.
— Аллеу! В общем, я поговорил с Фетюгиным. Его, конечно, до сих пор трясет от жадности, и он тебя ненавидит, но это не он.
— Почему — меня? Ты же его трамбовал.
— Я орудие. За что меня-то ненавидеть? А вот ты…
— В следующий раз будет вовремя долги отдавать! — разозлился Михаил Дмитриевич.
— Ладно психовать!
— Слушай, я тут кое-что вспомнил. Ты можешь навести справки о Владимире Леонидовиче Белом? Майор.
— Майор не место работы. Где служит?
— В КГБ. Сейчас, значит, в ФСБ.
— Ого! Чем же ты его-то обидел?
— Да так… Ты выясни!
— Дорогой мой человек, если ты хочешь, чтобы я тебе помог, не надо от меня ничего скрывать. Информацию добывают с помощью информации. И денег. Ты понял?
— Понял. Ну, с женой его у меня кое-что было…
— Давно было?
— Давно. Но он злопамятный.
— Да, это интересная версия! За кое-что с женой гэбэшника можно отправиться кое-куда. Постараюсь завтра выяснить.
— Сегодня!
— Горит?
— Горит.
— Ладно. Расходы ты оплачиваешь. Но только потом не кричи, что я тебя разоряю!
— Сегодня!
— Слушаю и повинуюсь, о повелитель!
Свирельников захлопнул телефон и сел в машину.
— Куда едем? — спросил Леша.
— На Чистые пруды! — приказал Михаил Дмитриевич…
Его роман с библиотекаршей Эльвирой Анатольевной Белой был бурным, упоительным и, как выяснилось позже, небезопасным.
В читальню он стал заходить по просьбе жены — за толстыми журналами. На «Новый мир», «Юность», «Октябрь», «Знамя» тогда подписывали по лимиту («святой человек» подсобил только с «Литературкой»), остальное приходилось брать в библиотеке, но в Тонином издательстве очередь из желающих прочитать какой-нибудь нашумевший роман растягивалась на несколько месяцев. В военном городке народ был попроще, да и Центр управления полетами — это тебе не бессмысленная контора, набитая измаявшейся от безделья столичной интеллигенцией, которая иногда напоминала Свирельникову остервеневшую от непробиваемой фригидности потаскуху.
На выразительную брюнетку с редким именем Эльвира, работавшую в абонементе, он обратил внимание сразу. Выглядела она дамой серьезной и, судя по обручальному кольцу, несвободной. К мужчинам, заходившим в читальню (в основном офицерам), относилась с подчеркнуто равнодушной доброжелательностью. Но Михаил Дмитриевич уловил в ней, как ему показалось, глубоко запрятанную женскую неукомплектованность. Поначалу он попросту заводил с Эльвирой Анатольевной ничего не значившие беседы о жизни, тем более что ее муж год назад тоже заменился из Германии. Это были обычные разведывательные разговоры, когда интонация и взгляд значат все, а слова — ничего. Однажды, доставая искомый справочник с самой верхней полки, она попросила Свирельникова подержать шаткую стремянку, а спускаясь, с волнующей оплошностью задела его грудью и сразу же испуганно отстранилась. Мимолетное прикосновение наполнило Михаила Дмитриевича знойным холодком вожделения. Едучи домой, он глубоко задумался о том, что же это: случайная неловкость или обещающий тайный знак? В результате Свирельников проскочил на красный свет и получил дырку в талоне предупреждений.
Со временем ему стало казаться, что Эльвира тоже интересуется им и даже смотрит как-то по-особенному. Нет, ее взгляды нельзя было назвать призывными, упаси бог! Скорее — не возражающими. Да, не возражающими! Но он продолжал ходить в библиотеку, как обычно, раз в неделю, по вторникам, и всячески боролся с желанием видеть Эльвиру чаще. Ох уж эта живущая в мужиках до старости мальчишеская боязнь открыться и получить в ответ холодное недоумение!
Однажды они с Тоней во вторник пошли в театр, и поэтому он появился в библиотеке только в среду.
— А я вас ждала вчера… — как бы между прочим промолвила Эльвира.
«Ждала!» — мысленно повторил Михаил Дмитриевич, и ему захотелось совершить какое-нибудь радостное ребячество: мяукнуть, например.
Вместо этого он зачем-то нахмурился и сообщил, что в ЦУПе много работы и теперь, кажется, за книгами удастся вырваться не скоро. Она в ответ только равнодушно пожала плечами, а ему, идиоту, чтобы не выглядеть трепачом, в самом деле пришлось пропустить следующее вторничное посещение. Так продолжалось полгода. Вполне возможно, это влечение ничем бы фактическим не закончилось, а томительное вожделение вылилось бы всего-навсего в грешные фантазии, тайно освежающие привычные супружеские объятья. К этому, собственно, все и шло, потому что в читальном зале всегда дежурила еще одна библиотекарша — пожилая Вера Семеновна. А ровно без десяти семь под окнами раздавался автомобильный сигнал: это приезжал Эльвирин муж, чтобы отвезти ее домой в Одинцово. И если бы в один прекрасный четверг Свирельников, вопреки обычаю, не зашел в библиотеку…
Но сначала он познакомился с супругом. Она записывала книги в абонементную карточку, а Михаил Дмитриевич, вольно облокотившись на конторку, говорил что-то восторженное о последнем выступлении по телевизору генсека Горбачева, очаровавшего тогда всех своей болтовней. В этот момент вошел одетый по форме капитан с красными общевойсковыми петлицами. Напудренное лицо Эльвиры Анатольевны мгновенно из не возражающего превратилось в снежную, даже ледяную маску. Офицер посмотрел на Свирельникова с той тайной ненавистью, с какой обычно мужики смотрят на гостя, влезающего в любимые хозяйские тапочки. Под этим взглядом Михаил Дмитриевич проблеял что-то, попросив записать его в очередь на седьмой номер «Нового мира» с романом Штемлера «Поезд», и невиноватой походкой направился к дверям. Уходя, он слышал, как Эльвира называет мужа Володей и расспрашивает с чрезмерной участливостью, а тот объясняет, что сломалась машина, пришлось отогнать ее в ремонт, поэтому домой сегодня придется ехать на электричке. Больше Свирельников никогда не видел ее мужа, но очень хорошо запомнил его узкое, до уродливости болезненное лицо и внимательный недобрый взгляд.
— Супруг-то у вас ревнивый! — заметил он при следующей встрече.
— Очень! — вздохнула Эльвира.
А в тот головокружительный день Михаил Дмитриевич даже не собирался заходить в библиотеку: во-первых, был четверг, во-вторых, он хотел успеть домой к футбольному матчу, в-третьих, серьезно выпил на глубоко законспирированных проводах товарища в отпуск. И вдруг его буквально поволокло, хотя до закрытия оставалось минут тридцать. Его словно подхватил и понес какой-то сладостный необъяснимый смерч. Повесив шинель в пустом гардеробе, он вошел в зал и обнаружил, что никого нет — ни читателей, ни сотрудниц.
