Как только болезнь миновала, Цымбал из техникума ушел. Маргариту Николаевну это не огорчило: ушел и ушел, — вольному воля.
Уже став агрономом, она прочла в газетах о том, что Цымбал, бригадир тракторной бригады одной из МТС области, ставит рекорд за рекордом. А незадолго до войны, на сельскохозяйственной выставке в Москве, увидела даже его портрет. Виктор стоял в густой, достигавшей ему чуть ли не до подбородка ржи и весело улыбался. Досадно и больно было видеть эту улыбку. Досадно и больно оттого, что она-то, Маргарита Николаевна, к той поре уже встретила человека, которого искала, но ничего, кроме горечи, человек тот ей не принес.
— Ты не жалеешь о прошлом? — вдруг спросила она молчавшего Цымбала.
— О прошлом? — Вопрос его удивил. Может быть, Маргарита хочет знать не жалеет ли он о том, что не окончил техникум, что ушел раньше времени, что стал не агрономом, а трактористом? Если так, то рассуждать об этом уже не было никакой нужды. Он ответил:
— Жалею? Да, жалею. О той жизни, какая была у нас до войны.
Маргарита Николаевна опрокинула коробочку со скрепками, скрепки рассыпались по столу.
— И это все? — спросила она, собирая их.
— Ну что ты, Маргарита, ей-богу, какая! Перестань о прошлом. Оно прошло, и кончено с ним. Куда интереснее будущее. Расскажи лучше о себе.
Эти его слова показались Маргарите Николаевне равноценными ее «будем друзьями».
— Тебе нужно интересное? — сказала она сухо. — Пожалуйста: у меня, например, умер отец… Умер ребенок… Еще? Или достаточно?
Она видела, как был ошеломлен Цымбал, как хотел он взять ее за руку и, может быть, сказать что-нибудь очень хорошее, ласковое, но она поспешно отстранилась и быстро пошла к выходу.
Он шел за ней. На реке гранатами глушили рыбу. Аршинные судаки медленно всплывали на поверхность, опрокидывались кверху раздутыми от икры белыми чревами. Красноармейцы подбирали их с лодок руками. Маргарита Николаевна остановилась над рекой. Цымбал ожидал рядом и не ведал, что делать, что говорить в таких случаях: оправдываться, извиняться? Но в чем?
Выручила Варенька.
— Маргарита! — крикнула она, появляясь на берегу. — Пойдем обедать. Специально для тебя блинов напекла. Ты их любишь, я помню. Может быть, и вы, товарищ Цымбал, с нами закусите?
— Не хочется, — ответил Цымбал. — Мне еще рано, я живу по часам, соблюдаю строгий режим, каждый кусок мяса прожевываю шестьдесят раз — это улучшает усвоение белка. А что касается блинов; то они, между прочим, тяжелы для желудка и предрасполагают к лености.
Смешливая Варенька расхохоталась. Цымбал раскланялся и ушел.
5
Через день после возвращения Долинина из Ленинграда туда на его «эмке» отправился с Ползунковым Наум Солдатов. Наум побывал в областном партизанском штабе и получил разрешение вновь пойти на работу в тылы противника. В подвальчик Долинина он зашел в тот час, когда Долинин сидел за столом и с деревянной ложки прихлебывал пшенный суп, сваренный на этот раз без помощи Ползункова.
Увидев на Солдатове новые сапоги и новую шинель, Долинин все понял.
— Уходишь? — сказал он грустно.
— Кончилось наше иждивенчество, — весело ответил Солдатов. — Переходим на подножные корма. Сегодня в ночь! — И тоже подсел к столу: — Дай похлебать напоследок.
Они долго и молча посматривали друг на друга. Обоим была памятна та последняя ночь в Славске — это было за час до приезда полковника Лукомцева, — когда они прощались на райкомовском дворе. Впервые за всю свою долгую совместную работу два деловых, серьезных человека обнялись, как родные братья, а может быть, даже и более горячо и искренне, чем братья. Секретарь райкома Долинин не мог вымолвить ни слова, но секретарь райкома Солдатов и тут старался быть верным себе. «Спеши, — сказал он не слишком, правда, твердым и суровым голосом. — Бой уже за Славянкой…» — «Встретимся ли еще?» — думал тогда Долинин прислушиваясь к его удалявшимся шагам по изжеванной танками дороге, и так стоял на ветру, пока во двор не въехала машина Лукомцева.
И в эту минуту, глядя в глаза Солдатову, Долинин снова подумал: «А встретимся ли?»
— Обнимемся, Наум…
— Успеем еще, — ответил Солдатов. — Дай поесть.
Наум недолюбливал подобные нежности. Ну, тогда, ночью, понятно: расходились в неизвестность, нервы не выдержали. А сейчас нервы в порядке — получили передышку, в партизанской же жизни ничего неизвестного нет, уже все стало известным за зиму.
— Получил задание взорвать два моста, — сказал он. — Думаю выполнить его в первую же неделю. Потом займусь городским головой, Пал Лукичом. Не я буду — уберем мерзавца. Хотелось бы еще связаться с лужским отрядом: больше людей — крупнее дело.
— Это правильно, — поддержал Долинин. — Мне говорили в обкоме, что есть предположение свести несколько отрядов в партизанскую бригаду.
Теперь уже Солдатов сказал:
— Есть, точно. Вот тогда мы развернемся по-настоящему.
— Разворачиваться-то разворачивайся, Наум, но напрасно и в партизанском деле не партизанствуй.
— Тоже мне советчик! — Солдатов усмехнулся. — А что же ты, Яков Филиппович, на семьдесят третьем километре не рассуждал так в декабре? Какую войну среди бела дня затеял! Еле вон ноги унесли.
— Зато шестнадцать вагонов и сейчас, поди, под откосом.
— А куда же им оттуда деваться? Гниют, что верно, то верно. Но советы свои ты брось. Всегда с обстановкой надо сообразоваться.
— С обстановкой считались даже самые великие полководцы. Не спорю. — Долинин тоже сбился с серьезного тона.
— Ну ясно, даже твой тезка по отцу — Александр Филиппович Македонский — обстановку учитывал. Шел, шел восемь лет покорять Индию, дошел до Ганга, видит — река широкая, и вернулся.
Долинин засмеялся. За год до войны Наум Солдатов поступил на историческое отделение университета и с жаром принялся изучать историю. Все, что вычитает из книг, все, что услышит от лекторов во время очных сессий, непременно рассказывал каждому, кто соглашался быть его слушателем. Но как-то получалось так, что вся история, особенно древняя и средних веков, в передаче Солдатова состояла исключительно из анекдотов — он знал их сотни. «Понимаешь, — объяснил он однажды Долинину, — такой чудак профессор попался, консультант. Самое главное для него, чтобы на лекции не спали».
— Опять извращаешь исторические факты, — вспомнив особенность Солдатова, сказал Долинин. — С фактами надо быть все-таки осторожнее. Что, например, ты будешь делать с тем фактом, что Цымбала я с тобой не отпущу?
— А ты думаешь, для меня это новость? — ответил Солдатов, удивив Долинина, который ожидал самого свирепого протеста. — Я уже заметил, как ты его расхваливал мне третьего дня, — продолжал Солдатов. — Простак ты, Яков Филиппович!
— Простак не простак — не отпущу.
— Хорошо, — миролюбиво согласился Солдатов. — Только поговори с ним сам. Согласится ли еще? Я его пришлю к тебе. А пока будь здоров, до вечера!
В дверях Солдатов встретился с Ползунковым, который ветошью вытирал руки.
— Алешка! — сказал Солдатов. — Я тут съел весь харч твоего хозяина. Позаботься о новом.
— Как-нибудь, не сплошаю, Наум Ефимович!
6
Цымбал вошел бочком, что было ему явно не свойственно, держался настороженно, готовый к обороне. Солдатов, видимо, не сказал ему, зачем вызывает Долинин.
Долинин тоже молчал некоторое время. Подбирая нужные, наиболее убедительные слова, он следил за влетевшим в окно зеленым жуком, который медленно полз по столу. Когда жук добрался до оставленной Ползунковым вилки и, потыкавшись в ее костяной черенок своим круглым лбом, повернул обратно, Долинин поднялся и повел Цымбала к высоко прорезанному подвальному окну.
Только встав на носки, через это окно можно было видеть, вровень с подоконником улицу, реку и за ней на противоположном, таком же, как и этот, крутом берегу длинную линию похожих один на другой острокрыших домиков с крашеными ставнями и резными наличниками. Домики стояли среди берез, густых зарослей сирени, зелень которой сливалась с синью заречных лесов.
— Видите, — сказал Долинин, указывая рукой в окно. — Когда-то в этой деревне был один из лучших наших колхозов. В дни осенних и зимних боев большинство колхозников было оттуда вывезено, в деревне стояли войска, скот пошел на продовольствие. Словом, хозяйство расстроилось так, что дальше некуда. И ничего удивительного в этом нет. До передовой отсюда как-нибудь пять-шесть километров. Немцы легко достают до нас артиллерией. Вон тот двухэтажный серый дом с башенкой… это клуб… в него уже попало три снаряда. Конюшне оказалось достаточно и одного попадания — сгорела. Стекла на парниках с землей смешаны. И все-таки мы хотим восстановить колхоз.
