Причалили к мосткам, на которых Маргарита Николаевна еще издали увидела двух женщин, повязанных яркими — зеленым и цветистым розовым платками.
— Товарищ агроном? — спросила та, что была в зеленом платке, когда Маргарита Николаевна сошла на берег. — Вас встречаем. Хозяйство смотреть пойдемте.
— Только хозяйство у нас, — перебила другая, — немудрящее: блоха в кармане да клоп на аркане.
— Не слушайте вы ее, Варвару, товарищ агроном. Много ли, мало ли, а кое-что есть все-таки. Сами увидите.
Они спросили Маргариту Николаевну о ее имени-отчестве, назвались сами. Первую, белолицую и медлительную, звали Лукерьей Тимофеевной Касаткиной. Было ей лет уже за сорок. «По хозяйству могу все, а больше чего другого люблю стряпать. Окажись продукт подходящий, угостила бы вас такими кушаньями!.. С ложкой бы съели», — кратко рассказала она о себе.
Вторая, помоложе, сухонькая, быстрая на язык, Варвара Топоркова, признавала только работу в коровнике: «Доярка я, семь премий имела. Каждый год в районе награждали. А теперь что делать? Коров нету ни одной».
Когда Маргарита Николаевна поднялась на берег, к большому, обшитому тесом дому колхозного правления, навстречу вышли еще женщины, и все вместе отправились они по деревне показывать ей хозяйство.
Говоря словами Лукерьи Тимофеевны, от колхоза и в самом открывалось лишь «кое-что». Маргариту Николаевну пугало открывшееся ее глазам разорение. Что она сумеет тут сделать? Большинство домов стояло с заколоченными окнами, в других, шелестя свисавшими со стен лоскутьями обоев и газет, хозяйничал ветер, в третьих вместо стен и крыш зияли дыры. И только в немногих жили люди. Да и то в одном из таких домов стоял штаб понтонного батальона, а еще два или три занимали зенитчики — их батарея тут же рядом, за огородами, скрывалась под зелеными сетками. Ни коров, ни лошадей в деревне не было.
— Ну конечно, и не вовсе без живности, — ответила Лукерья Касаткина, когда Маргарита Николаевна опросила, есть ли у колхоза скот. — Семь ульев имеем. Прошедший год был богатый, пчелы медом запаслись, хорошо перезимовали в погребе. Им что — не люди! А дед Семеныч, по этому делу который, уже с неделю как выставил их на солнышко. Видите, гудят-летают?
Красные, голубые, желтые пчелиные домики пестрели среди кустов смородины, на ветвях которой развертывались трубочки резных лапчатых листочков.
— Этот сад еще молодой, — пояснила Топоркова. — Ягоды — те собираем давно, а яблони только год, как плоды приносят.
«Стволы деревьев надо побелить, — отмечала в уме Маргарита Николаевна, — приствольные круги окопать, удобрить, сухие ветки вырезать».
Шли медленно, спешить было некуда. Долго и шумно спорили на парниках; обсуждали, можно ли из остатков битых рам соорудить хоть несколько целых. Решили, что если повынимать стекла из одних да повставлять в другие, то с полсотни, а не то и сотня годных рам наберется. Зато плуги, бороны, сеялки всех порадовали. Их было порядочно. Сваленные в кучу возле кузницы, они требовали самого незначительного ремонта.
Хуже всего обстояло дело с семенами; если вообще можно говорить «хуже» или «лучше», когда семян нет совсем. И как только вечером приехал Долинин, Маргарита Николаевна, уже установившая себе в одном из пустующих домиков шаткую железную коечку, подобную той, что была у нее в подземелье Исаакия, встретила его почти слезами:
— Я не из пугливых, Яков Филиппович. Но боюсь, что ничего у меня не выйдет. Только ругать потом будете. Уж ищите, пожалуйста, кого-нибудь покрепче.
— В ругани ли суть, Маргарита Николаевна! Положение, конечно, трудное, но не безнадежное. Приму все меры. Картошку возьмем на кирпичном заводе: там сохранили немного от подсобного хозяйства. Жалели: сорт хороший. Порежем ее, ростками сажать будем. Вы же умеете… как это называется?.. — Долинин не знал, как это называется, но ему надо было отвести мысли Маргариты Николаевны от того, чего недоставало, и направить их на что есть.
— Форсированный метод размножения это называется, — ответила она. — Но для него парники нужны, а тут все рамы перебиты.
— Несколько ящиков стекла специально держу для вас, — продолжал Долинин, так и не давая Маргарите Николаевне расхныкаться. — Овсишко, хоть и плохонький, в райпотребсоюзе не успели разбазарить. Пару-другую коней займем на время у пожарников, подко́рмите их на подножном, работать будут, Да как! Цымбал тракторы наладит. Может быть, коровенок где раздобудем… Стоит ли унывать! Народ соберем. Варя Зайцева занимается этим. В Коврине, оказывается, можете себе представить — это на самой передовой — до сей поры семей десять живут в землянках. Их сюда перевезем. А там, глядишь, и еще набегут как только узнают, что колхоз ожил. Что бабочки на свет слетятся. Разве я не прав? А?
— Когда вы так говорите, все хорошо получается. А возьмись за дело, то там дыра окажется, то тут прореха.
— Что загадывать! Посмотрим, попробуем. А факт фактом: колхоз должен работать, Маргарита Николаевна. И хорошо работать. Осенью, вот с этого берега, — Долинин указал на тихую вечернюю реку, — мы обязаны будем отправить в Ленинград не одну баржу с овощами.
Они долго расхаживали вдоль берега, Долинин все говорил и говорил. Провожая его к лодке, Маргарита Николаевна уже и не пыталась заявлять свои протесты; работать так работать — чего уж там…
К своему удивлению, на новом месте, на жестком матраце, набитом прошлогодней травой, она, несмотря на заботы, обрушившиеся на нее, позабыв даже и то душевное смятение, которое вызвала встреча с Цымбалом, спала в ту ночь так крепко, будто в добрые мирные времена на своем оставленном немцам пуховике. Но что в этом удивительного! Она просто устала за день ходьбы по свежему весеннему воздуху. И хорошо бы ей спать так каждую ночь, не возвращаясь памятью к горьким минувшим дням…
2
Цымбал не показывался, к Долинину не приходил. Долинин знал, что он работает, что уже разыскал двенадцать тракторов, которые были раскиданы по разным местам района. Два из них с осени стояли в поле; к ним даже были прицеплены плуги, глубоко врезавшиеся в землю. Третий трактор, наполовину растасканный проезжими шоферами, одиноко жался к обочине шоссе; у него не хватало многих мелких деталей; четвертый же, в разрушенном сарае вблизи от передовой, был завален досками и бревнами; пятый пожарники приспособили качать насос. А кто-то ухитрился несколько машин затащить в печи кирпичного завода.
За помощью Цымбал ходил не к Долинину, а к лейтенанту Ушакову — начальнику передвижной танкоремонтной мастерской. Ушаков помогал чем мог. Он же дал и тягач для перевозки тракторов к реке. Стоявшие в деревне понтонеры спустили на воду понтон. И за три дня все тракторы-инвалиды были перевезены на усадьбу колхоза. Выбрав здесь, перед инвентарным навесом, площадку, Цымбал предполагал развернуть ремонтные работы.
Долинин только удивлялся тому, как быстро и ловко действует бывший бригадир; недаром получил он золотую медаль и орден.
Через день-другой вокруг Цымбала уже крутилось десятка два ребятишек и подростков, самому старшему из которых — Леониду Звереву — не было еще и семнадцати лет. Учитывая, что войны парень успел поработать учеником слесаря в мастерской МТС, Цымбал, как директор и старший механик еще не существовавшей машинно-тракторной станции, назначил его бригадиром. Зверев преисполнился гордостью, в течение одного дня в его поведении произошли решительные перемены. Удочки были отставлены, он заговорил об автоле, о коренных подшипниках и о шплинтах; какой-то переломный басок появился в его голосе. Кто-то из колхозниц назвал юного бригадира Леонидом Андреичем. Сказано это было поначалу в шутку. А потом так и пошло: Леонид Андреич да Леонид Андреич.
Когда, измазанный сажей и керосином, насупленный и суровый, бригадир распоряжался и хлопотал возле тракторов, его уже и невозможно было назвать по-прежнему Ленькой.
«Леонид Андреич» был живым примером остальным колхозным ребятам. Им такой пример был совершенно необходим. Цымбал говорил о них Ушакову: «Сырой материалец». Сила их заключалась лишь в необоримом горячем желании поскорее и всерьез приобщиться к механике. С ними предстояла изрядная возня, прежде чем они смогли бы сесть за руль трактора. А время не ждало, земля давно поспела для пахоты. Цымбал раздумывал: что же делать? Но к Долинину он обращаться не хотел: еще, мол, чего доброго, не так поймет, в беспомощности укорять станет.
Долинин сам решил помочь директору МТС. В реденькой осиновой рощице он отыскал землянки дивизии, которой командовал Лукомцев.
— Яков Филиппович! — обрадовался ему полковник. — Навестил-таки! Располагайся как дома. Видишь, дворец какой, говорил я тебе! — Он обвел рукою обширную землянку. — Две комнаты, тисненые обои, пол струганый, лампа в двадцать пять линий, «варшавская» кровать… Что тебе еще надо?
