Долинин сам решил помочь директору МТС. В реденькой осиновой рощице он отыскал землянки дивизии, которой командовал Лукомцев.
— Яков Филиппович! — обрадовался ему полковник. — Навестил-таки! Располагайся как дома. Видишь, дворец какой, говорил я тебе! — Он обвел рукою обширную землянку. — Две комнаты, тисненые обои, пол струганый, лампа в двадцать пять линий, «варшавская» кровать… Что тебе еще надо?
— Что еще? Чтобы Славск поскорее вы нам освободили, Федор Тимофеевич.
— Дай срок, освободим, уйдем от тебя, далеко уйдем. Жалеть будешь, что гнал. Из Берлина открыточку пришлю. Как, Черпаченко? — Лукомцев окликнул кого-то, расположившегося за фанерной перегородкой. — Черканем секретарю письмишко из Берлина?
Вышел седой майор с морщинистым желтым лицом, представился Долинину: «Начальник штаба дивизии майор Черпаченко». И усмехнулся:
— Полковник все планирует, уже и Берлин ему подавай. А я бы рад вам из Пскова написать, товарищ Долинин.
— Планирует, говорите? А вот мой план забраковал.
— И напрасно забраковал, — продолжал Черпаченко. — Федор Тимофеевич рассказывал мне о ваших балках и оврагах в обход Славска. Я сверился с картой, побеседовал с людьми и пришел к выводу, что направление для маневра выбрано вами очень удачно.
— Бросьте, бросьте, майор! Зря расстраиваете секретаря, — перебил Лукомцев. — Вы мыслите об этом как о частности будущих планов широкого наступления, а Долинин требует таким путем немедленно освободить Славск.
— Да я уже на своем плане и не настаиваю, Федор Тимофеевич, — успокоил его Долинин. — Планируйте как знаете, у меня теперь другая забота.
— Опять забота! Беспокойный ты человек.
— А что, разве плохо — беспокойный?
— Что касается меня, то я люблю беспокойных, товарищ Долинин, поддержал его Черпаченко.
— Ну а я что — за спокойствие, что ли? — рассердился Лукомцев — Вы уж меня, братцы дорогие, не шельмуйте.
Долинин улучил подходящий момент в завязавшемся разговоре и принялся рассказывать о планах предстоящего сева, о том, как нужны ему люди для этого, особенно специалисты по ремонту машин.
— Правильное дело начинаешь, — одобрил Лукомцев. — А насчет людей попробую выручить. Деда какого-нибудь пошлю, мастера на все руки. Есть у меня такой. — Он окликнул связного и приказал позвать из соседней землянки начальника разведки. Когда вошел высокий немолодой капитан в пенсне, Лукомцев спросил:
— Товарищ Селезнев, как у вас Бровкин себя чувствует?
— Ничего, здоров, товарищ полковник. — Капитан был, видимо, удивлен вопросом.
— Он вам очень нужен? — продолжал Лукомцев.
— Безусловно.
— Ну, а если мы его у вас деньков на пять… Как, Долинин, хватит тебе на пять дней?.. Ну, на недельку, например, возьмем. Помочь надо, товарищ Селезнев, району, товарищам, на чьей земле стоим. Они овощи для армии и для Ленинграда хотят сеять.
— Что ж, если надо, так надо. Поможем. Овощи следует уважать, особенно после пшенных концентратов. Но старик один не пойдет, товарищ полковник. Приятеля потащит.
— Это долговязого-то?
— Да, Козырева.
— Отлично, пусть и идут вместе. Вы там распорядитесь, чтобы документы им заготовили… Ты здесь с машиной? — Лукомцев обернулся к Долинину. — Вот и забирай их хоть сейчас. Видишь, как со старыми-то друзьями легко ладить!
К вечеру этого же дня Долинин привез Цымбалу двух помощников — коренастого старичка сержанта Бровкина и молодого долговязого красноармейца Козырева. По дороге они рассказали Долинину, что до войны работали не только на одном заводе, но и в одном цехе и даже на одном станке — были сменщиками; что отец Козырева — царство ему небесное — воевал бок о бок с Бровкиным еще в первую мировую войну; что оба они — и старый и молодой токари-лекальщики, но и слесарное дело знают, металла всякого через их руки уйма прошла, и что Козырев даже какую-то книгу однажды читал по тракторам. «Так что, товарищ секретарь, не беспокойтесь, не подведем».
Цымбал обрадовался помощи, какую оказал ему Долинин, и на этот раз не стал вступать с ним в долгие разговоры. На вопрос Долинина о том, как идет работа, ответил коротко: «Ничего идет». Он, конечно, не мог не видеть деликатной политики невмешательства в его дела, которой придерживался секретарь райкома и не мог не оценить его помощи. «Заметил, что туго мне приходится, нашел людей, и всё без лишних слов, без криков, назиданий, угроз. Работать с ним, пожалуй, можно».
Поблагодарив Долинина, Цымбал повел Бровкина с Козыревым к себе в домик. Время было позднее, и они сразу же принялись устраиваться на ночлег в пустовавшей соседней комнате. Притащили из дровяника старые топчаны, развернули свои вещички и при этом непрерывно перебранивались, разоблачая один в другом всевозможнейшие пороки.
— Конечно, Василий Егорыч, — слышал Цымбал голос Козырева за стенкой, — с похмелья работать трудно, нет той устойчивости в руке. И я, помнится, нисколько не удивился, когда вы запороли выставочный микрометр. Естественное следствие…
— Я никогда, Тихон, алкоголиком но был, — твердо оборвал Бровкин. — Ты на меня не клепай. А если там какие-нибудь граммы для аппетита, так от этого вреда нет, прямая польза. И вообще, коль рассуждать, так рассуждать, старой пословицей сказано: «Пьяница проспится, а дурак никогда». Вот и выбирай, какую позицию занимать.
Они умолкли, лишь когда на канонерке за рекой пробили полночь.
3
Разбудил Цымбала грохот моторов: низко над деревней, казалось — над самыми крышами, один за другим шли самолеты. «Должно быть, на Мгу», — подумал Цымбал, наблюдая за тем, как, перечеркивая солнечный луч, косо падавший через окно, их тени гасили на мгновение и вновь открывали светлое пятно на стене. Солнце упиралось прямо в фотографию старой женщины, крест-накрест перевязанной платком на груди. Это означало, что уже около семи часов, — в шесть бывает освещен портрет свирепого всадника в черных латах, приклеенный к обоям возле печки.
Цымбал откинул было серое армейское одеяло, но удивили голоса. Бровкин и Козырев разговаривали так, будто они и не ложились. За окном вертикально поднимался густой столб махорочного дыма — значит, сидят на завалинке во дворе.
— Изумительная погода для штурмовки, Василий Егорович, — говорил Козырев. — Странно даже как-то: война идет, и в то время вот птички всякие, насекомые…
— Откуда только у тебя слова эти берутся, Тишка? Который раз слышу: изумительная погода! Прелестный вид!.. — бурчал Бровкин.
— А что же тут такого, Василий Егорович? Предосудительного в этом ничего нет. Образность мысли, необыкновенность выражений, они украшают разговор.
— Это смотря какие выражения. Другой раз так выразишься, украсишь!.. Куда и деваться, не знаешь. А по части разговоров — нас сюда не для разговоров привезли. Ведь это не шутка — трактор! А как за него приниматься? Я не тракторный механик, я тракторы только в кино да на демонстрации на площади Урицкого видывал.
— Можете на меня положиться, Василий Егорович. Я же говорил вам, что читал одну очень толковую книжицу, вроде, знаете, «Подарка молодым хозяйкам», — библия такая поварская… Ну, еще у вашей Матрены Сергеевны на комоде сверху лежит. Только та о которой я говорю, была специально для трактористов. Полное и подробное описание всех систем и марок машин, американец написал. Все могу рассказать. Есть, например, марка «Клетрак», есть «Катерпиллер», «Интер». Есть «Монарх», «Харлей Дэвидсон»…
— Заврался! — перебил Бровкин. — «Харлей» — это мотоцикл. У начальника цеха был такой.
— А почему вы думаете, что тра́ктора не может быть «Харлея»? Есть же «Аллис Чалмерс» или, еще смешней, «Ойль-пуль».
— «Ойль-пуль»? — переспросил Бровкин. — Фамилия заводчика?
— Какая вам, фамилия? Масляная курица! — вот это что значит «Ойль-пуль»! По-французскому-то я, Василий Егорович, пятерки получал в школе, могу соображать? «Ойль» — масло, «пуль» — курица. Вот и выходит: масляная курица…
— Да, французы… — протянул Бровкин. — У них и лягух едят, и курицы, глядишь, доятся. Твой батька покойный в плену у них побывал, в германскую, рассказывал, как затесался раз на вечеринку, а там две мамзели к нему привязались. Одна — постарше, другой — и семнадцати не было. Вот та, которая постарше…
О том, что́ же случилось с покойным отцом Козырева, атакованным мамзелями, Цымбал слушать не стал, оделся и вышел из дому: его охватила тревога: ничего, значит, приятели в тракторах не понимали, помощи от них не будет. Тогда где же все-таки искать помощь?
Но довольно быстро мнение это ему пришлось переменить. Лекальщики присмотрелись к машинам, освоились, мальчишки, получая у них указания, бойко крутили ключами, снимали крышки моторных блоков, разбирали громоздкие задние мосты, и тракторы, будто по волшебству, превращались в груды составных частей. Возле навеса образовался склад деталей. Цымбалу оставалось только определять годность каждой из них, отбирать лучшие и распоряжаться перестановкой с машины на машину.
