свежей. – Остались сапоги мои нечисти болотной. Вот покрасуется-то!
– Малая жертва. Лучше сапоги, чем ты, друг. – Голуба сидел рядом, глядел на Степана, словно на жену любимую. – Да и я прихватил старые ичиги – вот и пригодятся.
– Спасибо тебе, дай обниму.
– Ты сначала одежу почисти – сам как черт болотный!
Они споро натаскали валежника, сухих лап, коры, развели костер, грелись, полоскали заляпанные вещицы, сушили их, развесив на валежнике так, чтобы не подпалить. Кстати пришлась кожаная фляга с крепким вином и краюха хлеба, чудом уцелевшая в заплечном мешке.
Болотные девки всю ночь слушали хмельные песни и разговоры, мерили сапоги, грызли хлеб и подвывали на радость Пантелеймону Голубе. Накануне рассвета друзей сморила усталость, они заснули возле потухшего костра.
9. Водяной червь
То, что мнилось Степану отдыхом от суеты, отцовых гневных посланий, торговых дел, обратилось в полную противоположность. Он проснулся, но не желал показывать это Аксинье, наблюдал за ней сквозь ресницы.
С шитьем в руках знахарка дремала возле его ложа. Весь стол заставлен был мисками с травами, кувшинами, канопками и еще черт знает чем.
«Дорвалась», – ухмыльнулся Степан, попытался пошевелить десницей. Тут же боль пронзила огненной стрелой. Он не сдержался, застонал, совсем негромко, укорил себя: «Надобно привыкнуть», но плоть подводила в очередной раз.
– Проснулся? – Женщина склонилась, темные усталые глаза оказались так близко… Они с беспокойством вглядывались в Степана, ловили какие-то таинственные знаки.
– Что, думала, помер? – хмыкнул он и с удовольствием поймал тень, скользнувшую по милому лицу.
Да, нужно было оказаться в болоте, проползти в двух вершках от смертушки, чтобы признаться наконец самому себе: нужна она ему, нужна вся, от маленьких ног с темными крестьянскими пятками до красных губ, от волос, что вечно лезли в рот и нос, заставляли его чихать, до ясной улыбки, от вздорного характера до способности отвечать на его объятия со всем жаром. И сколько бы отец ни настаивал…
– Да, обрадовалась – без тебя покойно будет! – ярилась Аксинья. – Отчего вы сразу не вернулись на заимку, а? Утопли в болоте, вымокли до нитки… Дурьи головы, а Голуба-то, Голуба!
Степан не возражал, не оправдывался, ему приятны были укоры и те бесконечные наставления, кои матери обычно щедро рассыпают пред своими неразумными сыновьями.
– Что ж домой не вернуться? – не успокаивалась она. – Нет, надобно было три дня ходить по лесам. Рука… – Аксинья внезапно осеклась. Ее проворные пальцы размотали льняную тряпицу, Степан ощутил сладкий гнилостный запах.
Видно, смертушка еще рядом, машет косой. Аксинья все мазала зеленой мутью обрубок, никак не могла угомониться…
Что-то капнуло на его десницу. Ощущает руку – знать, не все отгнило.
– Ты чего? Ревешь, что ль? Аксинья?
– Нет. – Она отвернулась, но Степан расслышал в голосе ее слезливую гнусавость.
– Ревешь! Иди сюда. Иди…
– Надобно мне свежую мазь сделать.
– Погоди, успеешь. – Степан знал, что может убедить и черта – не то что эту упрямицу.
Аксинья села на краешек широкого ложа. Он, кряхтя, привстал – горячка похищала силы, треклятая. Который день ходил лишь до нужника, не желая позориться пред женщиной.
– Не помру я, Аксинья. Зря слезы не лей. – Он обнимал женщину уцелевшей шуей, шептал что-то утешительное в затылок, прижимал к себе так крепко, насколько мог, и молился, чтобы слова его не оказались пустым обещанием.
* * *
Голуба грыз былинку, сплевывал, вновь грыз. Аксинья ждала ответа.
– Мы не красны девицы, чтобы всего бояться да домой бежать. Степан… все ладно было. Потом я дух учуял… И еще он кости потерял.
– Кости? Те, что в мешочке висели?
Голуба кивнул.
– Помню, как я их закапывала под березой, – покачала головой Аксинья. И сразу вспомнила усмешки Степана, угрозы, свой страх…
– И… – Голуба замялся, словно решая, стоит ли говорить. Но, видимо, события последних месяцев и открытая близость Аксиньи с Хозяином заставили его продолжить: – …он расстроился шибко. Да…
– А для чего ему кости?
Аксинья знала, что Степан носил на шее мешочек с костями от руки, что обрублена была десять лет назад ее мужем, Григорием Ветром. Сие казалось ей дикостью: крестик, мощи святого, ладанку держали близ сердца. Кости – зачем они надобны? Пусть покоятся в земле.
– Рогатый, шаман одного сибирского народца, так сказал Степану: пока кости у тебя с собой, ты целый, не калека. Ум твой ясный.
– А ежели потерял…
– Значит, что-то будет неладно.
– Что ж за нелепица?
– Для нас – нелепица, а он верит.
Голуба стянул шапку, почесал лысый череп и вздохнул. Аксинья видела, что болезнь друга его беспокоит, что Голуба считает себя виноватым, хоть ни за что не признается.
– Надобно отцу его написать, что со Степаном… неладно.
– Нет, Голуба. Не вздумай даже!
Аксинья вернулась в избу, вытащила из печи рыбное варево. Уж третий день она кормила Степана жидкой кашей, похлебками, сдабривала их дикой зеленью. Аксинья вытащила из котелка куски речной рыбы, долго, до рези в глазах, выбирала косточки – еще подавится хворый. Окаянная влага безостановочно капала на стол, на руки, на куски белой рыбы. Беспомощный, послушный Степан казался тенью себя прежнего.
С содроганием вспоминала сейчас, как открыла дверь в дом, как Голуба завел – почти затащил – друга, как стянула она кафтан, увидала опухший обрубок, вдохнула запах гнилостный, особый, указывающий на близкий конец.
Давно не ощущала такого бессилия.
Что надобно делать с такой раной? Культю неведомый знахарь залечил по уму, без опухлостей да красноты – Аксинья не раз оглядывала ее, пока Степан спал. Ничего похожего с десницей не приключалось за все прошедшие годы.
Значит, причина одна – волосник, водный червь, что проникает в кожные покровы и возбуждает гниль и лихорадку. В старом лечебнике, который остался в сундуке солекамских хором, сказано было, что происходит тот червь от конского волоса, упавшего в воду.
Откуда взялся конь на болоте? Что за диво? Да не о том надобно думать.
Промыть, обернуть подорожником, лопухом, капустным листом, чтобы охладить рану. Давать отвары от лихорадки: ивовую кору, крапиву, лист земляники, царь-траву. Прикладывать мазь из гвоздичной воды да любого маслица.
А дальше?
Знахарка высыпала бескостную рыбу в миску, прихватила ложку и поднялась к Степану. Он спал, таким спокойным казалось лицо… Аксинья села рядом, не осмеливаясь будить.
Светлые волосы свалялись – надобно растопить баню и вымыть. Синие глаза закрыты – но все ж лицо его, с правильными чертами, с прямым носом, обветренными губами, шелковыми усами и бородой, казалось невозможно красивым. Она протянула руку, коснулась макушки, смелее положила руку на темя,
