10. Кто-то другой
Обратная дорога казалась бесконечной. В телеге укачивало, словно возница решил вытрясти из них все съеденное утром. Степан дремал, привалившись к Аксиньиному плечу. Она по привычке покосилась на изувеченную десницу, которую освободила от тряпиц. Опухоль, краснота ушли. Видно, выдавила она волосника и не заметила.
Аксинья тоже закрыла глаза – каждую ночь сидела у ложа больного, боялась взгляд отвести. Казалось, что с ним сразу что-то приключится, волосник вернется, и все начнется сызнова.
Степан заерзал, светлая макушка уперлась ей в ухо, знахарка, даже не думая о том, что делает, коснулась волос губами. Что-то странное с ней приключилось за тот долгий месяц, что провели на заимке. В какой-то миг она перестала вспоминать про начало маетных отношений со Степаном, про его исчезновение и долгие годы молчания, про то, как забрал он дочь, про исцарапанную спину… Степан Строганов, курощуп, охальник, богач и словоблуд, при доме которого жила она из милости, обратился в кого-то другого. Этот другой стонал ночами, благодарно прижимал к своим устам Аксиньину руку, кричал от боли, покрывался испариной, просил полежать с ним, почти умирал, повторял в бреду ее имя и умильное «дочка».
Аксинья вдыхала запах его волос и ощущала покой. Степан зашевелился. Знахарка наконец отняла губы и встретилась с ним взглядом. Прочла в синих глазах: изменилось что-то и в нем.
– Рада, что воротились? – тихо спросил он.
– Я по дочке соскучилась так, что сказать невозможно.
– И я… Но там, на заимке, все иначе было.
– Теперь и в этом доме будет иначе. – Аксинья махнула рукой – они наконец-то приехали домой.
Колымага остановилась у ворот. Хмур и Голуба помогли слабому после хвори Степану спуститься, поддержали Аксинью, что пыталась ловко поддеть длинные юбки, слезала с высокой, не предназначенной для перевозки людей телеги.
– Хозяин! – закричали казачки`, что стояли у ворот. И скоро весть «Хозяин вернулся!» обошла весь дом.
Первой выскочила простоволосая Нютка, не думая об отцовой хвори, повисла на нем, словно белка на дереве. Тут же подцепила ручонкой мать, притянула ее к себе, не выпускала родителей из тесных объятий.
– Ты жив, жив! Я не верила. А Лукаша мне говорила, столько наговорила…
Аксинья пыталась разобрать, о чем лепечет ее неугомонная дочь, но все потонуло в криках, лошадином ржании, объятиях и троекратных поцелуях.
* * *
В доме все казалось пыльным и захламленным. Тотчас же по приезде, на Антония Печерского[70], Аксинья затеяла большую уборку. Еремеевна и ее внучки с радостным рвением выполняли каждую просьбу, Дуня вышила бисером и каменьями две рубахи, поклонившись, вручила хозяйке.
– Даже носа не кажет! – ехидила Еремеевна, показывала пальцем на Лукерьину горницу. Старуха безо всяких недомолвок высказала Аксинье все, что накипело за прошедший месяц: о криках и глупых приказах.
Но слушать о прегрешениях молодой хозяйки не хотелось.
– Да Бог с ней, научится еще дом вести, – улыбнулась Аксинья и поймала на себе удивленный взгляд Еремеевны.
Степану с каждым днем становилось все лучше, дочка ни на шаг не отходила от Аксиньи, Неждан, дед Потеха ловили каждое ее слово, кошки мурлыкали и терлись об ноги, Черныш исходил радостью. Даже Онисим, крепкий сын Голубы, радостно гулил, углядев Аксинью, – как все малые дети и животные, ощущал в ней полное довольство собой, миром, показывал видом своим то же самое.
Вечером, когда дом уснул, Аксинья пробралась в Степановы покои. Теперь не собиралась она ждать позволения Хозяина. Тот сидел за столом, что-то коряво выводил на грамотке – видно, дел накопилось за прошедший месяц немало.
– В деревне твоей, Еловой, кузнец смуту затеял, – наконец, заметив Аксинью, сказал он.
– Кузнец? – Ей померещились темные глаза Григория Ветра, и руки непроизвольно сотворили крест.
– Глебка Петух. Староста приезжал да сказывал, что мутит народ против законных владельцев, Строгановых.
– Недовольны еловчане, что свободы лишились.
– Кто ж спрашивает их? Сие решение Государя нашего, Михаила Федоровича. И беглец есть… Исчез Тошка, сын Георгия Зайца. Неспокойная Еловая, зря ее нам отдали.
Аксинья не стала говорить о том, что ведомо ей: про буйный нрав Глебки, про несчастного Тошку, про то, как тяжко оказаться в неволе. Знахарка позвала Степана на ложе, намазала снадобьем десницу, прикоснулась губами ко лбу: «Жар прошел, слава Ипатию Целебнику».
* * *
Ежели бы Аксинье кто сказал, что будет она в доме еловского старосты Якова восседать с гордым видом, Степану Строганову советы давать, долго бы заливалась смехом, а после сказала: «Вот дурость». Но жизнь любит приносить нам нежданные дары – и добрые, и злые, и те, что повергают нас в оторопь.
Накануне умоляла Хозяина не брать ее в деревню: «Срам-то какой! Сам посуди: полюбовница я тебе, не жена. Как перед честным людом?..» Степан в ответ ухмылялся, говорил, что никто ему не указ, а честные люди пусть свои грешки вспомнят да рты закроют.
– Или я не Строганов? – грозно супил он пшенично-светлые брови, и Аксиньино сердце трепыхалось лесной птичкой.
Она собиралась в Еловую куда тщательнее обычного: белая рубаха с синей вышивкой (васильки по полю), лазоревый сарафан с золотой тесьмой, бархатный летник того богатого цвета, каким становится небо сразу после заката. Жемчуг с бирюзой украшали повойник, ожерелье и поручья. Желтые сапожки завершали ее облик, кажется, небеса должны были разверзнуться, чтобы наказать гордячку.
– Аксинья? – В красном богатом кафтане он сидел под образами, говорил о чем-то с Яковом Петухом, еловским старостой. – Знаешь ты Глебку-кузнеца давно, что скажешь о нем?
Женщина бросила осторожный взгляд на Якова. Тот, по своему обыкновению, одетый в теплый армяк, кажется, прятал усмешку и вполне серьезно ждал ее ответа.
– Глуп, не воздержан на язык, да только вероломства в Глебке не сыскать.
– Цыц! Да что ж бабу мы слушать будем! – Якова разозлили ее слова, словно говорила ложь.
– Мое дело – слушать бабу иль нет. Государь наш Михаил Федорович с матушкой своей, Марфой Ивановной, советуется по всякому поводу.
– Так то матушка, инокиня[71], – показал староста осведомленность в делах государственных. Но, прочитав на лице Степана Максимовича все, что тот думает, постелил мягче. – Воля твоя, хозяин.
– Веди Глебку, пусть сам расскажет.
Георгий Заяц ввел молодого кузнеца, держа его за ворот рубахи. Глебка Петух стоял смирно, понурив голову. Рубаха, порты – все казалось грязным, словно изваляли его по дороге.
– Сказывай! – велел Яков.
– Что? – Глебка испуганно глядел на Степана, словно на чудище лесное. А уж узнав в разряженной барыне ведьму Аксинью, он и вовсе дар речи потерял. – Неч-ч-че…го…
– Сказывай, как Степана Максимовича хулил,
