и губы сами собой принялись шептать:
– Помоги ему, Мать-сыра земля,
Выведи хворь поганую,
Червя водяного прочь вытяни,
Лихорадку прогони да впитай…
Рука стала теплее, и даже силой не могла бы сейчас отнять, и Аксинья не ведала, говорит ли те слова, что сберегли знахарки, или что-то идет от самого сердца.
– Ты мне затрещину решила дать и боишься? – слабый голос разрушил чары, и Аксинья, не выдержав, улыбнулась.
– Полегчает – не откажу себе в радости.
– В брюхе бурчит, а она заклинания читает.
Аксинья поднесла ложку с изрядно остывшей похлебкой к Степановым устам, но он, надувшись, словно дитя, забрал ложку и принялся хлебать сам. Сил недоставало, похлебка лилась на постель, на рубаху. Но женщина молча наблюдала за трапезой.
Утром она обрила усы и бороду, неловко, замирая от страха, порезала щеку до крови. И увидала наконец родинку над верхней губой, что когда-то манила ее, в грех ввергала… Алые пятна на щеках, вечная испарина, обметанные, заскорузлые губы – как страшно глядеть на него, хворого.
Степан отставил миску, она вытянула шею: почти половину похлебки оставил. Значит, смертушка не уходит.
– Под второй половицей ключ, найди…
И голос тихий, усталый, словно он уже там. Матушка, помоги!
Аксинья послушно искала ключик, крохотный – как в пальцах своих неповоротливых держал? Открыла скрыню – малый расписной сундучок. Оказались там не серебро, не каменья – свитки один на другом. Вытащила один, второй, развернула…
Перед глазами расплывались буквицы: «Волею Степана, узаконенного сына Максима Яковлевича Строганова… Крепостные крестьяне из деревни Еловой Аксинья, жена кузнеца Григория Ветра, и дочь ее Нюта объявляются вольными… За выкуп в два алтына».
– Вольная нам с Нюткой? Степан, когда ж успел?
Он только ухмыльнулся.
– Откуда ж деньги на выкуп я возьму?
– Дура! Какой выкуп! Дай грамотку! – Он размашисто подписал, и Аксинья залюбовалась смелым росчерком. – Растопи воск.
Обмакнул перстень и поставил печать: оскаленного волка с лохматой гривой, словно взъерошенной чьей-то рукой. Аксинья и синеглазая дочь ее были свободны, впрочем, не успев ощутить, что это – быть крепостными, счастливые, в отличие от тысяч жителей России, что давно носили ярмо.
А потом, когда Степан окунулся в бредовый сон, Аксинья долго перебирала грамотки из запретной скрыни, хмурила лоб, разбирая буквицы. Под ворохом списков она нашла скрепленное сургучом письмо, на печати усмотрела сплетенные М и Я. Стало быть, письмецо от батюшки Степана. Аксинья сломала сургуч, долго разбирала корявые буквы старшего Строганова. И того, что поняла, хватило ей с избытком.
Лучше не открывать те сундуки, на дне которых можешь найти беду.
* * *
Лето разгулялось. Речка весело бежала, плескались рыбы, стрекозы носились над поверхностью воды, зависали на миг и продолжали свой легкий полет. Цвели травы, клевер показал белые и розовые соцветия, но Аксинья не радовалась летнему хороводу.
Степан стонал всю ночь, лоб его покрылся испариной, опухлость на деснице поползла вверх. Волосник жил в теле Нютиного отца. Все травы, мази, примочки оказались бессильны.
Оставалось одно средство. Руки Аксиньины тряслись, стоило ей представить, что надобно сделать. Еловской знахарке, прошедшей через мороз, огонь, грехи и сотни бед – ей ли бояться?
«Нет у нас власти над человечьей плотью. Мы можем помочь Господу Богу, дав нужное снадобье. Можем сделать примочки. Помочь дитенку вылезти на свет. В самом крайнем случае пустить кровь, вытащить обломок или острие стрелы. Да только, Оксюша, не вздумай кромсать плоть – ничего хорошего не выйдет», – повторяла Глафира, старая знахарка. И Аксинья всегда следовала ее заветам.
Два дня назад брала она большую иглу, протыкала место над гнилостным нарывом. Сотворила заволоку, как учила наставница: протянула нить, ждала облегчения. Сукровица капала, мочила нить – и только…
– Касатик мой, – вытащила откуда-то слово и сразу представила, как дразнил бы Степан еще седмицу назад, заслышав такое. Но сейчас он бредил, шептал что-то неразборчивое и, кажется, не собирался сдерживать свое обещание.
– Нтка… Д…ччч… Ксня… – Степан повторял дочкино имя, лишь его можно было разобрать, все остальное ускользало, но Аксинья угадывала сердцем. Ей становилось еще тяжелее.
Хмур, кажется, усмехнулся, но, может, почудилось? Голуба вызвался быть помощником, но Аксинья отказалась: знала, что сердце его мягкое, и то, что собралась знахарка сделать, может его ужаснуть. Хмур, молчаливый, суровый, подойдет куда лучше.
Она выбрала самый острый нож, окунула в отвар крапивы и кровохлебки, перекрестила, попросила помощи у Ипатия Целебника, приготовила тряпицы, пропитанные соком подорожника. Дальше ждать нельзя.
– Степан, выпей, – она влила в иссохшие губы крепкую настойку, уповая, что в горячке он не ощутит огненной боли.
– Может, привязать шую и ноги для надежности? – предложил Хмур, Аксинья согласилась. Крупный, сильный Степан мог дернуться и наделать бед.
Хмур подтащил стол, нашел в клети длинную конопляную веревку, закрутил хитрый узел, и спустя некоторое время Хозяин был крепко привязан.
– Ты навались всем телом. Ежели дернется…
– Так не впервой, – скупо ответил Хмур. Аксинье здесь же захотелось расспросить его: где видел подобное, что делал неведомый лекарь?
Она подняла нож. Рука почти не дрожала. Помоги, Мать-земля… Лезвие коснулось кожи, в горле тут же вскипело жалобное: «Не могу, ой, мамочки!» – стыдное, бесполезное.
– Ты не думай, что перед тобой человек. Просто скверна, которая сидит… ее надобно вычистить. – Глухой, невыразительный голос вывел из оцепенения, знахарка благодарно кивнула Хмуру.
Нож легко вспорол желто-красную больную кожу десницы, она словно сама лопалась под легким нажатием. Оттуда полезло, полилось, засочилось желтое месиво, что дурно пахло. Оно исторгалось непрерывно, словно где-то в Степане сидел червь и превращал здоровое в гниль.
Аксинья разрезала обрубок почти на два вершка, расхрабрившись, сделала надрез и на тыльной стороне руки. Желтая сукровица все текла, текла полноводной рекой.
– Надави, – приказал Хмур.
Она давила, вытирала уже здоровую, красную, жидкость и чувствовала, что руки начинают трястись, лишь только подумает о близкой смерти того, кого любит.
Потом, уже замотав несчастную десницу в тряпицы, обложив раны листьями, она недоуменно выдохнула:
– А червь-то где?
Никакого волосника она не отыскала и переживала теперь: все ли вычистила или надобно было резать дальше?
– Червь в земле живет. Дураки такое сочиняют, – коротко ответил Хмур.
Он не ушел сразу после действа, отвязал Степана, перекрестил его, помог заполошной, очумевшей от пережитого Аксинье убрать все изгаженное.
– Пей. – Хмур по-хозяйски налил в чашу той же крепкой настойки, не обращая внимания на отрицательные жесты знахарки, сунул в руки. – Пей!
Аксинья послушалась, горячая волна прокатилась в брюховицу[68], осталась там, разнося тепло и неясное умиротворение по
