Я не влюбилась в Алексея. Да, я чувствую. Я знаю.
29 августа 1915 г. Суббота.
После каникул все съезжаются и рассказывают друг другу о своих летних романах — думаю, большей частью придуманных.
Всех удивила Мишка. Летом она познакомилась с молодым правоведом — его мать снимала рядом дачу. Он сказал, что любит ее, на следующий год закончит университет и женится на ней. А на другой день приехала его мать — важная и гордая, встала на колени перед ней — перед Мишкой! — и стала умолять отказать ее сыну. Стала уверять, что они оба молоды и вовсе не пара, что Мишка будет чувствовать себя неловко в их кругу. И что он будет стыдиться ее, будет несчастен. Напоследок сообщила, что они запутаны в долгах и что у него уже есть невеста, красавица, богачка, светская барышня, и что Мишка, если действительно любит ее сына, то для его счастья должна отказаться от него. Мишка послала ему прощальное письмо, в котором написала, что больше они никогда не увидятся и он свободен, а она будет любить его всегда.
Не знаю, верить или нет. Хотя Мишка никогда еще не врала.
Ходила в госпиталь.
Тучи серые, как больничные халаты.
На душе очень грустно. Все время думала об Алексее. Он подружился с Сашей и иногда заходит к нам, но на меня не обращает никакого внимания. Я на него тоже. Он то ли застенчивый, то ли скучный. Скорее второе.
31 августа 1915 г. Понедельник.
Объявился Петя Назаров. Очень изменился, повзрослел. О Семе сначала говорили, что его убили, но пришла открытка через Красный Крест. Он в германском плену.
4 сентября 1915 г. Пятница.
Сегодня у нас снова был Алексей. Лучше бы он не приходил! Он вошел, а я только что из гимназии — еще не переоделась, в коричневом ужасном платье, в черном переднике — на руке чернильное пятно! Столкнулись в прихожей — я выходила из уборной и от ужаса, что он видит меня и слышит шум воды в ватерклозете, вся обмерла, ладони вспотели, моргаю — не могу выдавить из себя ни слова. А они с братом при мне стали обсуждать — и что?! У них в университете на лестнице выставили почтовый ящик с надписью «Половая анкета» — нужно туда опустить анонимные сведения о своей сексуальной жизни. Я стою красная, как идиотка. Брызнули слезы. Пулей умчалась.
Ненавижу себя!
8 сентября 1915 г. Рождество пресвятой Богородицы.
Брат стал совсем взрослым — бреет бородку.
Да все стали взрослыми — и Катя, и Маша.
А я? Я в выпускном классе гимназии! И что я вдруг заметила? Теперь я — предмет обожания! У меня появилась поклонница из младшего класса, Муся Светлицкая, возгоревшаяся ко мне любовью и всячески выказывающая свое восхищение. Бегает за мной на перемене, как собачка, льнет, целует мои руки! Сначала нравилось, а теперь стало надоедать. И главное, невозможно отвязаться! Утром по дороге в школу купила ей шоколадку с начинкой из крема, ту самую, мою любимую с детства, в цветной обертке с двумя язычками. Только теперь потянешь за один — выскакивает картинка со злобным лицом Вильгельма, дернешь за другой язычок — появляется чубатая голова вездесущего казака Козьмы Крючкова. Подарила Мусе — та чуть не зарыдала от счастья.
Господи, как я хочу вот так же кого-нибудь любить!
10 сентября 1915 г. Четверг.
Погода отвратительная.
Снова был Алексей. Он меня совершенно не замечает. Я его тоже. Он мне не нравится все больше и больше. Что это — заносчивость? Высокомерие? Он считает, что я еще не доросла до их высоколобых бесед?
И не надо!
12 сентября 1915 г. Суббота.
Все, я влюбилась! И как! Причем влюбилась с самого первого мгновения, тогда, на треке, просто скрывалась сама от себя, боялась пораниться, сделать себе больно. То, что было с Женей, — чушь. Детство. Женя — ребенок, мальчишка. Я просто еще не знала, что такое любовь!
Алексей! Алеша! Какое чудесное имя!
И какой дивный день!
13 сентября 1915 г. Воскресенье.
Сегодня ходили с Алешей в электротеатр «Возрождение», смотрели «Стеньку Разина». Сижу и ничего не вижу, только чувствую его близость, его руку на моей руке.
Как он умеет целовать меня! Я только с ним, с моим Алешей, узнала, что такое мужской поцелуй! Это ни с чем сравнить невозможно! Я второй день в какой-то горячке.
И еще вот, очень важное: на обратном пути Алеша рассказывал, что студенты образовали театральный кружок и готовят благотворительный спектакль. Он сам не играет, а отвечает за освещение. Спросил, хотела бы я играть? Господи! Я? Играть? И еще готовить спектакль вместе с Алешей? Да я умру от счастья! Спросила, что они собираются ставить. Еще не решили. Ставить спектакль будет Костров, который учился в Студии Художественного театра!
Вот так! Я уже без пяти минут актриса!
Наверно, этого нужно стыдиться, но я хочу быть на сцене, хочу быть в центре внимания, хочу аплодисментов, хочу идущих на меня из зала волн восхищения и любви! Верно, это дурно, но я ничего не могу с собой поделать.
Вместе с Высшими женскими курсами из Варшавы эвакуировался женский медицинский институт. Тала и Ляля хотят записаться туда. Зовут идти с ними.
Нет, я знаю мою дорогу. Я буду петь. Я хочу петь, и ничто не сможет мне помешать — ни война, ни землетрясение, ни всемирный потоп! Сколько же лет я ждала этой минуты, чтобы появиться на этом свете! И что? Отказаться от себя? Нет, я буду петь в этой жизни и другой ждать не собираюсь!
Или театр.
Как я счастлива! Алешенька мой!
17 сентября 1915 г. Четверг.
Сегодня на урок зоологии Р.Р. принес скелет — наши девицы перепугались, завизжали, а он нашел чем успокоить, сказал, что это скелет нашего старого швейцара у Билинской, толстовца, который завещал свое тело науке и просвещению. Я даже не знала, что он умер. Старик исчез куда-то после переезда гимназии. Говорили, что уехал в Новочеркасск к сестре.
Упокой Господь его душу! С телом покоя не получилось.
В профиль Р.Р. напоминает какого-то грызуна. Противный. Еще противнее Забугского, и тоже априори считает нас всех тупицами. На первом уроке он стал показывать нам опыт — мол, не Бог создал Солнечную систему, а смотрите: принялся вращать в стакане ложечкой каплю жира — от быстрого вращения большая капля разорвалась и разделилась на несколько маленьких — наглядная картина возникновения солнечной системы с планетами. «Поняли?» — «Да». — «Вопросов нет?» — «Нет». Разозлился: «Надо было спросить — кто вращал тогда ложку! Умнички!»
Он говорит «умнички», чтобы не называть нас дурами.
Говорят, в него влюблена начальница.
Женя еще совсем ребенок. Он встретил меня на улице, подошел, хотел что-то сказать, но только молчал и так беспомощно вертел в руках свою гимназическую фуражку.
А Алексей — взрослый, умный, настоящий. С ним так интересно! Он такой начитанный, столько всего знает! Оказывается, играть — о театре — придумали французы, а театр греков — это ago, т.е. действую, живу. Отсюда и слово агония.
Именно так: театр для меня не игра, а сама жизнь и смерть.
Не могу заснуть. Уткнусь в подушку и вижу его, как он улыбается, как целует меня. Сегодня ему попала ресница в глаз, и я вылизала ее языком.
19 сентября 1915 г. Суббота.
Итак, решено, мы ставим «Ревизора»! Я играю Марью Антоновну.
Костров все-таки невероятный воображала, возомнил себя чуть ли не Станиславским и требует от всех, чтобы слушались его, как бога, будто мы в самом деле студия Художественного театра. Но, с другой стороны, он умница и действительно талант. И мне нравится, что все у нас всерьез.
И он настоящий артист. Знает все о театре. У него случайно вылетела из роли страница на пол, и он тут же сел на нее. Объяснил, что это давний актерский оберег. Если не сядешь на упавшую роль — будет провал.
Тала обиделась, что у меня нет теперь времени ходить с ней в госпиталь. Или это из-за Жени? Она так любит брата!
Наверно, это плохо, что я делаю — между помощью раненым и театром я выбрала театр. Но искусство — разве это не такая же помощь людям? Не знаю. Нужно еще подумать об этом. Но там, на репетициях, так интересно! А в госпитале все время одно и то же!
Перечитала и подумала: какая же я эгоистичная! Стало стыдно перед Талой.
Сегодня после репетиции, когда все расходились, Костров очень смешно рассказал, как на съемку «Обороны Севастополя» пришли местные жители с прошениями и жалобами. Они увидели целую свиту в расшитых мундирах и решили, что это какое-то начальство. И в Кострова, одетого в генеральский мундир, тоже вцепилась какая-то старуха, плакала и о чем-то просила. Все никак не могла поверить, что он никакой не генерал. Чтобы не срывать съемку, пришлось разгонять крестьян полицией.
За ужином рассказываю про репетицию, а папа спрашивает: «А знаете, что в „Ревизоре“ самое главное?» — «Обличение?» — «Нет». — «Немая сцена?» — «Нет». — «Тогда что?» — «Самое главное — это как Бобчинский просит передать царю, что есть такой Петр Иванович Бобчинский». — «Почему?» — «Это нельзя объяснить. Это можно только понять».
