Оглоблина по уши влюблена в Кострова — опять краснела без конца, путала роль. Костров наконец не выдержал, взорвался, стал бегать по сцене, кричать на нее: «Выходишь на сцену — откуда? Из какой жизни? Что было за кулисами? Что ты там делала? Спала? Вот и появись заспанной, шлепая туфлями, волоча юбку! Ты жила за сценой — вот эту жизнь и принеси!». Она, конечно, в слезы. Ему пришлось просить у нее прощения. Даже стал на колени, когда та собралась вовсе уйти. Сумасшедший дом!
19 октября 1915 г. Понедельник.
Ходили с Алешей в «Возрождение». Фильм смотреть было интересно, а пересказать — ерунда какая-то. У скульптора Марио есть невеста, но он встречается со своей бывшей возлюбленной Стеллой. Свадьба не состоялась, и Марио в отчаянии уходит в монастырь. Там он работает над статуей. В это время в монастырь приезжает веселая компания, с ней Стелла. Она узнает Марио и пытается его соблазнить: «Ты меня не можешь забыть! Черты статуи — мои!». Тут он хватает молоток, разбивает скульптуру, потом убивает Стеллу, а сам бросается со скалы.
Вышли, идем под дождем. Весь Ростов под зонтиками и в галошах. Прижимаюсь к Алеше и думаю: какая-то там не любовь, а чушь. А любовь — вот, здесь: он и я.
Неужели Алеша действительно хочет пойти на войну? Как он может вот так взять и оставить меня?
20 октября 1915 г. Вторник.
Только что вернулась от Нины Николаевны. Какая она необыкновенная! Старая, но красивая, грациозная, умная! Знала всех!
И как все-таки несправедливо устроен мир! Все это никому больше не нужно! Вся ее жизнь, весь ее опыт, вся ее красота, все ее слова, знания, память о людях, истории — все уйдет вместе с ней!
О Кадминой, знаменитой певице, с которой в юные годы была дружна: «Дуреха! Отравилась на сцене спичками из-за отвергнутой любви!».
О себе: ушла из театра, потому что не хотела заканчивать комической старухой.
О партнере: «У него не должно быть потных рук».
О сценическом имени: когда стала актрисой, родня матери заставила ее переменить фамилию, чтобы не позорить семью. «Главное — чтобы совпадали инициалы, из-за меток на белье и вензелей на ложках».
Еще она мне сказала: «У тебя есть талант, деточка! Но этого мало. И трудолюбия мало. И любви к театру тоже мало. Всего мало! Нужно, чтобы горе постучало в твою дверь — нужно все пережить и все узнать — и то, что не нужно знать, — тоже».
Зачем мне горе? Не хочу никакого горя!
У нее на подоконнике в большом горшке ничего нет, просто земля. Спросила: «Нина Николаевна, что это?». — «Посадила косточку от лимона и загадала: если вырастет деревце — буду жить долго. Старушечья глупость».
На комоде фотография — ее второй муж, актер Селянский, очень красивый мужчина. Она увидела, что я разглядываю его, и рассмеялась. Стала рассказывать, какой он был пьяница. Что-то натворил, попал под суд, и перед слушанием дела адвокат ему говорит: «Только ни слова от себя! Вот я написал вам текст — выучите и сыграйте!». Оправдали. «Была его лучшая роль!»
И все объяснила мне про Хлестакова. Все очень просто! Я влюбляюсь ни в какого не в Хлестакова, а в Петербург — в ту далекую, настоящую жизнь! И даже не в Петербург, а просто в свою любовь. Я влюбляюсь в любовь! Так вдруг стало все понятно!
Вспоминала приезд Сары Бернар в Одессу. Французской знаменитости устроили обструкцию из-за ее еврейского происхождения, и на Дерибасовской кто-то даже бросил в ее карету камень. Бернар была в то время худая и рыжая. Все говорили о ее эксцентричности, что спит в гробу, ходит дома в костюме Пьеро. «А на самом деле — просто ломака. И ее хваленый голос в подметки не годился Ермоловой!»
Слушала и думала: неужели это просто зависть старой неудачницы? Одной все — мировая слава, успех, а другая прозябает на старости лет в каком-то Ростове. А таланта у нее, может, не меньше было, чем у знаменитой Сары Бернар. Так в чем же дело? Почему судьба одних жалует, а других наказывает?
Судьба моя! Будь ко мне ласкова! Пожалуйста! Ну что тебе стоит? Дай мне все!
24 октября 1915 г. Суббота.
Утром проснулась, и первое, что увидела, — пылинки в горке света. Получилась как горка поперек комнаты — из солнца и пыли, прочная, упругая — вот бы по ней скатиться!
Как здорово вот так просыпаться — возвращаться откуда-то в себя: надевайтесь, мои ручки, надевайтесь, мои ножки! — и знать, что тебя уже поджидает любовь!
Алешенька! Свет мой! Как же я тебя люблю! Как же я жила без тебя? Без твоих голубых глаз! А как они умеют менять свой цвет! Как я люблю смотреть, как они то сияют лазурью, то становятся серыми, то совсем чернеют, когда расширяется зрачок.
С Женей все было так сложно — прижаться, поцеловать — а с Алешей так хорошо, так легко! Ужасно только, что не умею ему показать всей нежности, любви, преданности.
Как хорошо проснуться и знать — сегодня его увижу!
4 ноября 1915 г. Среда.
Домашние уроки Нины Николаевны: я осталась одна дома — нужно было прибрать — и вот стала представлять себе, что служу у какой-то сварливой барыни, и она ходит за мной и ворчит, что я все не так делаю — и то сделай, и там подотри! Сама с собой разговариваю.
А потом опять стала думать о нем. И вот села записать просто, что я его люблю.
5 ноября 1915 г. Четверг.
И смех и грех! По пьесе я должна упасть «как подкошенная» — и вот вечером репетирую в своей комнате, вырабатываю падение — прибежала испуганная мама: «Что случилось?».
7 ноября 1915 г. Суббота.
Оказывается, мама Алеши — эпилептик. Мы сидели у него в комнате, когда его позвал брат. Прибежали, она лежала на полу в припадке, вытянувшись, будто ее, как тетиву, натягивали на невидимый лук. Изо рта шла пена — я вытирала платком, а Алеша держал голову. Глаза закатились, она обмочилась, потом, после припадка, лежала, как труп.
Бедный Алеша! Он так страдал!
14 ноября 1915 г. Суббота.
Сегодня произошло что-то ужасное. Мне кажется, я даже не осознала еще толком весь ужас. Но такое ощущение, что внутри, в душе, уже все им заражено.
Репетицию, как всегда, начали с упражнения — нужно было сыграть, будто персонаж только что убил свою любовницу. В соседней комнате убил, а теперь к нам вышел. Мы падали с хохоту под стол, особенно, когда убийцу играл Виктор — он изображал, что расчленил ее и съел. А потом Костров мне сказал сыграть то же самое: я только что за дверью убила любовника. И вот я вышла в коридор, и вдруг меня как парализовало. Я — убила? Любовника? Какого любовника? Как это — убить? Как это — любовник? Алексей мне — любовник? Оттуда зовут, а я все стою. И понимаю, что ничего такого никогда не сыграю. И не могу, и, главное, — не хочу. Костров недовольно: «Ну где же ты?». Я отшутилась, крикнула им: «А я его отравила, а потом сама отравилась и лежу мертвая рядом».
Все смеялись, а мне вдруг стало страшно.
Господи, неужели я — не актриса?
17 ноября 1915 г. Вторник.
Перечитала и ужаснулась самой себе: о какой ерунде я пишу! Сегодня Алеша сказал, что уходит на фронт. Уже все решено. Он не говорил мне до последнего — не хотел расстраивать.
Была у Нины Николаевны и никак не могла собраться. Она сразу заметила, что со мной что-то не то, и была очень недовольна.
«Каждая актриса хочет сыграть настоящую женщину, влюбленную и несчастную». Не понимаю. Это неправда. Так не должно быть. Почему настоящая женщина должна быть влюблена и несчастна, а не влюблена и счастлива?
Она показывала мне что-то перед зеркалом — у нее в гостиной огромное трехстворчатое зеркало, в котором можно видеть себя во весь рост во всех поворотах. Я смотрела на нее и думала: какая она старая и никому не нужная. И не дай Бог дожить до этого. А она вдруг — будто прочитала мои мысли, сказала: «Была, как ты, молодая, красивая, и боялась старости — вот Бог меня наказал». И добавила: «Лучше быть старой, чем мертвой. Но это тебе еще не понять».
Читала монолог и вдруг разревелась — из-за Алеши. Нина Николаевна на меня закричала, хлопнула ладонью о стол: «Нельзя плакать по-настоящему! Пусть публика думает, что ты плачешь, сама же ты не должна плакать!». Я не могла больше продолжать урок, ничего ей не стала объяснять, извинилась, что плохо себя чувствую, и ушла.
18 ноября 1915 г. Среда.
Через неделю его со мной уже не будет.
Алеша — мой жених. Я — его невеста. Сегодня мы сказали это его родителям. Его мама заплакала, она в ужасе, что Алеша уходит на фронт, а отец поцеловал меня и сказал очень хорошие, важные слова. Назвал меня своей дочерью. Стал благословлять иконой, а взял ее вверх ногами — это заметил только Тимошка и рассмеялся, и всех тоже взял смех. Так было легко, так хорошо!
Мы повенчаемся, когда я окончу эту дурацкую гимназию.
Маме и отцу я ничего не хочу говорить. Потом, не сейчас. Знаю, опять все кончится скандалом и валерьянкой. Не хочу.
Алеша провожал меня домой, и мы зашли в Александро-Невский собор. В соборе было много приезжих. Вообще город переполнен беженцами. Бегут в Ростов отовсюду — с юга спасаются от турок армяне, с юго-запада бегут галичане, с запада — поляки, украинцы, евреи — им теперь разрешили селиться вне черты оседлости, с северо-запада — прибалты.
