Он должен был быть со мной рядом, но был против меня. И пока у меня нет доказательств, что что-нибудь изменилось. Кстати, о главном, о том, что вовсе не подлежит прощению…
— Что было в том пузырьке?
Он не отводит глаза, не тянет паузу, не пытается выкрутиться или сделать вид, что не понял.
— Приворотное зелье. Так мне солгали.
— То есть, ты хотел приворожить меня и затем выбросить? — Я начинаю истерически хохотать. — Ты действительно думал, что это сработает? И мечтал, небось, как я буду кружить под твоими окнами, и просить меня полюбить? Если выживу. А у меня не было шансов!
Его руки отводят пряди моих волос от лица, пытаются успокоить, но я вырываюсь. И продолжаю смеяться — уже не так громко, не так надрывно, но мне все еще жутко смешно. То есть, смешно мне до жути.
— Я уже был накачан наркотиками, когда мне подсунули это зелье, когда сказали, что только так я верну твои чувства. По-другому не сможешь, не простишь, не забудешь…
— Не смогу. Не прощу. Не забуду, — соглашаюсь я, идиотски хихикая.
А он все равно не бросает меня, ждет чего-то, что-то высматривает, к чему-то прислушивается, а потом, не дождавшись, не высмотрев, говорит:
— Я хотел, чтобы ты любила меня, потому что понял, что приму тебя даже с чужим ребенком, даже после того, как увидел своими глазами, как ты кончала с другим.
А вот здесь моя психика не выдерживает. И я рвусь из объятий, бегу из машины, спотыкаясь на каблуках, путаясь в шубе, не оглядываясь, хотя хочу оглянуться.
Я не плачу. Нет, я не плачу. Это снег, белый, пушистый, влажный — прикоснулся к ресницам. И я не сажусь на ступени — я просто споткнулась. И лестница вовсе не грязная, и мне плевать, даже если не так. Я не плачу. Нет, я не плачу. Я сильная.
Отдышавшись, утерев лицо рукавом (клатч с салфетками остался в машине), поднимаюсь на свой этаж. Нет ключей — не беда. Дом не пустует, в нем ждут, в нем никто не предаст, в нем меня любят любую.
— Эй, а еще позже нельзя было вернуться? — пыхтит Егор, стягивая с меня шубу.
Он, кажется, и не заметил, что минуту назад я была очень не в духе. Кажется, не заметил, что по ресницам моим таял снег. Бухтит, крутится возле меня, подталкивает к кухне, а потом, почесав макушку, подпихивает в зал.
— Переоденься сначала, руки помой, умойся, а потом милости просим на кухню. Давай, давай, а то остынет.
— Что остынет? — недоуменно посматриваю на парующую кастрюльку.
— Что-что, — передразнивает, — пельмени по-русски. Думаешь, я не понимаю, что ты ничего в ресторане не ела? Давай, не создавай мне массовку, иди переодевайся и смывай бактерии.
Не сдерживая порыва, целую свое золотце хозяйственное, еще бы потискать, но не дается и торопит. Закидывает пельмени, помешивает, на меня не отвлекается, и мне ничего не остается, как подчиниться этому потоку любви. Переодеваюсь шустро — почти в плюшевые брюки, как и мои тапочки с собачьими ушками, мятую фланелевую рубашку, и через ванную спешу на ужин.
— Кстати, — оглядываюсь по сторонам, пока мальчишка за мной ухаживает и щедро насыпает пельмени, сдабривая густой сметаной, — а где Звезда?
— Спит, — возмущенно вздыхает. — Набегалась, наелась и спать улеглась.
— А где спит-то? В коридоре я на нее точно не наступала.
— Ешь давай, болтаешь много, — снова ворчит. — За столом я глух и нем — не учили тебя, что ли?
Жует. Молчит. Я настороженно прислушиваюсь.
— Я посуду сам помою, — вызывается. — Добавки хочешь?
— Так, — говорю я, рассматривая мальчишку, — давай сразу признавайся, что вы тут натворили. Я уже поела, в благодушном настроении, так что кайся.
— Да ничего не натворили! — вскидывается. — У нас вещей в квартире мало, даже разбить еще нечего. Просто…
— Просто что?
— Ну… — мнется и посматривает исподлобья. — Собака ведь моя, да?
— Я на нее не претендую точно, — успокаиваю.
— И комната… там, где я сплю…
Понятно. Еле сдерживая улыбку и рвущуюся нежность, говорю спокойно:
— И комната твоя, здесь даже без вопросов.
Приободрившись, поднимает взгляд и уже уверенней подбирается к сути:
— Вот я и подумал, раз комната моя и собака моя, то зачем ей спать в коридоре?
— Как хочешь, — пожимаю плечами.
— Правда-правда? — уточняет, подливая в мою тарелку сметанки. Эх, видимо, придется еще одну порцию пельменей слопать, да и вставать неохота — душевно так, по-домашнему.
— Честно-честно, — говорю я и позволяю побаловать себя добавкой.
Потом чаевничаем — здесь уж я совсем разморенная, разомлевшая, смотрю то на Егорку, хитро мне улыбающегося, то в окно на снег, сегодня заменяющий звезды, и даже тихий храп Звезды не тревожит. Это ночью я или закрою к двум приятелям дверь или осуществлю коварные планы, выперев таки кого-нибудь на балкон, а пока сижу, живу, и получаю от этого удовольствие.
— Не спрашивать как все прошло? — деликатно проявляет любопытство кормилец.
Я быстренько прокручиваю, что бы такое приемлемое рассказать мальчику и нахожу адекватной только одну новость:
— У твоей мамы теперь есть собака.
Егор давится чаем, и я заботливо хлопаю его по спине, а еще чтобы не сутулился, а то что-то заметила — взял моду. Пусть высоким растет, как его брат. Девочкам это нравится, даже если девочки и обижены, и сердиты, и злопамятны.
— И как зовут бедолагу? — откашлявшись, спрашивает Егор.
— Бетельгейзе, — я с улыбкой отодвигаю от него чай, чтобы снова не захлебнулся, а когда хохот стихает, кружку возвращаю. — А почему бедолага?
— А потому что она наиграется и забудет о нем.
— А ты со Звездой наигрался?
— Я о ней не забуду, Злата.
— Ты — моя умница, — хвалю, а он расцветает темным цветочком прямо на глазах. Выпрямляется, задирает нос чуть ли не в люстру и кивает скромно, мол, да, умница. Но заслужил, заслужил, поэтому я сдерживаю смешок и тоже серьезно киваю.
— Что завтра? Во сколько твои репетиторы начнут атаковать нашу квартиру?
— Ты еще будешь спать, — отмахивается. — Я пораньше назначил первое занятие, надо чуть подтянуть некоторые вопросы по гражданскому праву. И Звезду еще успеть выгулять.
— Ты у меня очень ответственный и самостоятельный, — снова хвалю, но ничуть похвалы не жалко. Все-таки действовать, пока другие рассуждают — это их семейная черта, подмечаю с затаенным удовольствием. Надо бы взяться тоже за дело и найти мальчику хорошую школу. Понятно, что с такими репетиторами образование у него в сто раз лучше, чем могут дать в обычной школе, но уж если в мегаполисе не найти достойные варианты, то только из лени. И хотя бы будет со сверстниками общаться, вон как к Рыжему прикипел, за день несколько раз созванивались. Забудется, конечно, просто у него друзей еще не было.
— А Яр совсем от нас переехал? — спрашивает мальчишка.
Перехвалила я его деликатность…
— Да, — говорю уверенно.
— Понятно, — фыркает в кружку.
— Что понятно?
— Никуда ты от него не денешься — вот что.
И вот когда я в благодушном настроении и подальше от синего огня и колючих воспоминаний, вроде бы и не такая страшная это новость. И вроде бы и не новость совсем.
— Пошли спать, — предлагаю после быстрой совместной уборки.
— Спокойной ночи, — целует меня в щеку и мчится переодеваться, плескаться первым в ванную, пока я стелю диван и не заняла ванную на часик.
— Спокойной, — взъерошиваю ему волосы, все равно утром проснется ежиком, а мне жутко нравится видеть его таким.
Минут через пятнадцать в комнате за прикрытой дверью все стихает, даже храп Звезды, и я с чистой совестью напускаю целую ванну воды с клубничной пеной, с протяжным стоном опускаюсь в нее и отбросив все тревожные мысли, начинаю мечтать.
Люблю мечтать в ванной, и самое интересное — что сбывается.
Закрыв глаза и откинув голову на бортик, я представляю, как поставлю перегородку в зале и не буду переживать, что репетиторы Егора увидят меня в пикантной позе. Представляю, что у нас все прекрасно и хорошо, по-семейному тихо. Вот только почему-то в мечты мои первой врывается Звезда, и она почему-то как минимум в два раза больше, толще, мохнатей, чем сейчас, и мчится на меня с разбега, а я и не думаю прятаться. Егор заливается смехом. Я без страха жду, когда упаду под Звездой на травянистую землю. А потом вдруг оборачиваюсь и понимаю, что никуда я не упаду, и потому и не боюсь, что это знаю. Я не одна, моя спина плотно прижимается к груди Яра, и встретившись взглядами, мы друг другу доверчиво улыбаемся…
