На самом деле, когда я вышел на поле в день матча, 3 июля, первое, что я услышал, были аплодисменты, а затем я увидел надписи на транспарантах: «Диего, ты в наших сердцах, Италия – с краю, Неаполь тебя любит, но Италия – наша родина». Национальный гимн Аргентины впервые за весь чемпионат мира прозвучал под аплодисменты от начала до конца; для меня уже только это было победой.
Мы очень редко выходили на игру с таким спокойствием. Возможно, потому что в нашу победу мало кто верил или потому, что тактика итальянцев не представляла из себя никакого секрета. И я даже не забеспокоился, когда Тото Скилаччи забил нам первый мяч. Я подошел к Канидже и сказал: «Спокойно, Кани. Будем играть, как играли».
Мы и играли в том же ключе, хотя сравняли счет тогда, когда лучше выглядели они. Навес Олартикоэчеа, великолепный удар Каниджи, и… вынимай, старик, вынимай. Тогда я подумал, что для любого соперника наихудшим исходом были бы послематчевые пенальти. Время, оставшееся до них, мы провели, работая без отдыха, и за нашей спиной был такой ас как «Баск» Гойкоэчеа.
На этот раз я уже не промахнулся с 11-метровой отметки. Я ударил, как всегда, мягко и попал. И я услышал возгласы радости не только моего отца или Клаудии. Я услышал крики с явным неаполитанским акцентом. А Гойкоэчеа среагировал на удары Донадони, Серены, и реальность стала чудом. Мы носились по полю и обнимались как сумасшедшие. По дороге в так хорошо мне знакомый тоннель я поднял руку, чтобы поприветствовать трибуны, и они ответили мне аплодисментами. Уже на лестнице я, опираясь на стену и на Эчеверрию, поцеловал свою футболку, прокричав «Я тебя люблю!», и сжал ее в кулаке.
В нашей раздевалке царила такая радость, что никто из нас не отдавал себе отчет в том, что происходило вокруг. Даже в том, что из-за перебора желтых карточек в финале не смогут сыграть ни Олартикоэчеа, ни Батиста, ни Джусти, ни Каниджа! Кани получил предупреждение за игру рукой в середине поля; Джусти также был расстроен: он знал, что уже никогда не сможет надеть футболку сборной.
Но мы были счастливы, несмотря ни на что. Мы, травмированные, преследуемые, гонимые, вышли в финал, и второй раз подряд добились права принять участие в решающем матче Мундиаля. Команда, которую называли беспомощной, добилась того, что мало кому удавалось, борясь от начала и до конца. Мы были самими собой. А за бортом осталась Италия.
Начиная с того момента, как мы обыграли итальянцев, Тригория перестала быть раем и превратилась в сущий ад. Первый симптом того, что мы находимся в состоянии войны, проявился всего лишь два дня спустя после матча с Италией. Мой брат Лало решил прокатиться на одном из моих «Феррари» вместе с Дальмой и Джанниной. Лало – не чокнутый, и он не способен нестись на машине со скоростью 1000 км/ч, если рядом с ним сидят две его маленькие племянницы. Тем не менее, полиция их остановила якобы за превышение скорости. Я могу представить, что сказал полицейским мой брат, у которого не было с собой никаких документов – что автомобиль принадлежит Диего Марадоне, что все недоразумения разрешатся сами собой по возвращении в Тригорию… Они действительно вернулись на базу, но вернулись как преступники, под конвоем.
На следующий день после этого, в четверг 6 июля, я встал с кровати, вышел на балкон и… То, что я увидел, вывело меня из себя и чуть не свело с ума. Я бегом спустился вниз, к воротам, и попросил охранников открыть их, чтобы все топтавшиеся за оградой журналисты смогли пройти. «Пошли, пошли, я хочу, чтобы вы это видели» – говорил я им, а они плелись за мной, ничего не понимая. Мы обошли здание сзади, и тогда я показал им три флагштока. Они подняли глаза и смогли увидеть то, что заметил я, когда выходил на балкон: на одном развевался флаг Рима, на другом – Италии, а на третьем болтался остаток аргентинского флага, весь изодранный в клочья. Тогда, на пресс-конференции я сказал все, что об этом думал:
— После всего этого говорят, что к нам здесь хорошо относятся! С самого первого дня, как здесь разместилась сборная Аргентины, мы ведем борьбу против абсурда. Вчера вечером «повязали» моего брата, сегодня сорвали флаг. Эти вещи далеки от футбола, и я думаю, что пришло время вмешаться дипломатам и послам.
Итальянские журналисты меня тут же спросили:
— Диего, а как ты думаешь, кто сорвал флаг?
— Вокруг куча полицейских, и я не думаю, что сюда мог проникнуть кто-то посторонний. Это сделал кто-то из местных, из «Ромы». С самого начала к нам здесь было враждебное отношение, и я сразу же сказал Билардо, что он ошибся, выбрав Тригорию в качестве тренировочного лагеря. Президент «Ромы» Дино Виола нам сказал прямо в лицо, что обещает нам невыносимую жизнь и он это сделал с помощью подконтрольных ему газет. Он постоянно приходил посмотреть, стоят ли на своих местах креслах, не разбиты ли вазы, не вытоптан ли газон. Он относился к нам, как к цыганам. А мы такие же люди, как и все остальные. У нас есть дома, в которых тоже стоят вазы. Если они думают, что мы – индейцы, они сильно ошибаются.
Мы были пушечным мясом, потому что мы обыграли Италию, оставили ее без «золота». Нам этого не собирались прощать, нас хотели довести до белого каления перед финальным матчем против Германии…
Немцы шли к финалу, верные своему стилю. В полуфинальном матче, проходившем в Неаполе, они обыграли Англию. Я вспоминаю, как в день решающей встречи, 7 июля в субботу, когда мы прибыли на Олимпийский стадион в Риме, ко мне подошел Грондона и сообщил мне, что у него дурное предчувствие относительно исхода финала. Я повздорил с Хулио, я не мог поверить в то, что он способен произнести такие слова. И после окончания игры он сделал самое худшее из того, что можно было сделать, сказав: «Ладно, все хорошо, мы сделали все, что могли сделать».
Тот матч против Германии был настоящим фарсом. С самого начала. Неуважение к гимну Аргентины, которое впоследствии переросло в ненависть, когда на гигантском экране появилась моя физиономия. И я сказал, обращаясь ко всем, сказал так, чтобы меня поняли на любом языке: «Сукины дети, сукины дети». Я не стал кричать во весь голос, я произнес эти слова так, как если бы я говорил их на ухо каждому из моих ненавистников. Один на один. Я был готов драться со всеми вокруг, с кем придется.
Мы вновь противостояли Германии, четыре года спустя после победы в Мексике. Из чемпионов мира на поле были только доигрывавший Бурручага, Руджери и я. В этой войне мы потеряли кучу солдат.
Немцы были сильнее, но мы играли достойно. Очень достойно. В дебюте встречи Бухвальд ударил меня так, что я сразу понял, как будет складываться игра. И мексиканский арбитр не заметил этого нарушения правил, как не заметил ни одного фола с их стороны в течение первых двадцати пяти минут. Когда закончился первый тайм, я подошел к мексиканцу и попросил его: «Ну обратите же внимание на грубость. Пожалуйста». И он обратил, наказав Монсона за фол против Юргена Клинсманна. Удача отвернулась от нас, а от той команды, что была чемпионом мира, на поле остались только осколки.
Я пообещал моей дочери Дальме, что вернусь с Кубком мира в руках, но теперь я был вынужден объяснять ей очень уродливую и мерзкую вещь: в футболе, в нашем футболе была мафия. Не та мафия, которая убивает, а та, что способна назначить несуществующий пенальти и не дать его тогда, когда нарушение видно невооруженным глазом. Это и приключилось в матче Аргентина – Германия: этот сеньор, мексиканец Эдгардо Кодесаль, вообразил, будто Сенсини свалил Фёллера, но не пожелал увидеть, как Маттеус сбил Кальдерона, за несколько мгновений до этого. Это я должен был объяснить своей дочери, хотя вряд ли она что либо смогла бы понять.
И после финального свистка я плакал, плакал без тени стыда. Почему я должен был скрывать мои слезы, если они передавали все мои чувства в тот момент. Билардо послал Гойкоэчеа прикрыть меня, чтобы никто не видел меня плачущим. Зачем?! Я очень огорчился, что зрители нас не понимали, что они продолжали свистеть, когда мое изображение появлялось на экране. Чего они добивались? Хотели втоптать меня в газон? Впрочем, такое отношение меня не удивило; я привык к тому, что меня ненавидели в Риме и Милане. Потом я не захотел обменяться рукопожатиями с Авеланжем, потому что я ощущал себя ограбленным и чувствовал, что он приложил к этому свою руку. И я не захотел праздновать второе место, которое меня совершенно не устраивало.
Я был убежден, что моя жизнь изменится после всего того, что мне пришлось пережить. Я должен был вернуться в Италию, обязан был сделать это для того, чтобы взять реванш, показать, что я из себя представляю. Но я никогда не мог себе представить то, что мне придется пережить то, что я пережил после Мундиаля. Это были кошмарные месяцы, за которые разошлись наши пути с Гильермо Копполой. Я вернулся в Буэнос-Айрес в октябре и подписал все бумаги, и моим новым агентом стал Хуан Маркос Франки. Кроме того, я выступил со следующим заявлением: «Я не буду больше выступать за сборную, это обдуманное и взвешенное решение. У меня болит душа, я не больше не буду капитаном команды, которую я так люблю. Меня вынудили сделать это. Дошло даже до того, что в Аргентину прибыл Жоао Авеланж, и его приняли с такими почестями, словно ничего и не случилось. Что, все уже забыли Мундиаль? Забыли о том, как встречали нас в аэропорту с криками «герои!»? С ума сойти! Хулио Грондона послал телеграмму президенту «Ромы» с благодарностью за прем, оказанный Аргентине. А мы то, идиоты, дураки, я, Руджери, Джусти, Браун – на нас наплевали, наплевали на то, как там к нам относились. У нас украли победу, а Грондона, вице-президент ФИФА, не пошевелил и пальцем. С болью в сердце я покидаю сборную Аргентины, потому что я ее люблю». Эти слова я произнес 11 октября 1990 года, и они были сказаны от чистого сердца…
