– Да, если эти члены преданы партии и работают! – почти крикнул кто-то, перебив оратора.
– Это неважно. Число и само по себе имеет значение, – нашелся оратор.
Собрание заволновалось.
– Товарищи, не забывайтесь! – предупредил Беляев. – Надо соблюдать тишину.
В камере стало душно. Лампа чадила, и свет ее с каждой минутой блекнул.
Вслед за студентом выступил машинист. Речь его была не бойкой, но Матвей слушал ее со вниманием, позабыв смотреть на фонарь.
– Странно мне было слушать товарища Горского, – говорил машинист, – плохо он знает жизнь. Еще хуже видит ее. По его выходит: зазывай в партию кого попало, лишь бы сочувствовал ей. А работать кто будет? Мы ведь партию создаем не для сочувствия. Нам борьба нужна. А как же бороться без дисциплины? Верно Мирон сказал – это будет не партия, а кисель. Разброд один, и только! Тут, скажем, надо какое-нибудь задание партии исполнять, жизнь свою, может, за это положить, а наши члены партии в ответ: это мы не можем, мы ведь, мол, только сочувствуем. Какая это будет партия? С такой партией нам еще сотни лет гнуть спину перед царем и хозяевами. А нам, рабочим, товарищи, и так уж невмоготу. Хватит! Я так, Мирон, думаю.
Матвею понравилась речь машиниста.
Сильным порывом ветер ударил в окно, где-то загремели водосточные трубы.
Матвей взглянул в окно и обмер. Вышка, на которой стоял Антон, потонула в темноте. Фонарь не светился.
«Прозевал! Может быть, давно уж», – пронеслось в голове у Матвея.
Он бросился к двери в камеру, махая руками, и хриплым голосом крикнул:
– По местам! Скорее по камерам!
Без суеты люди хлынули в коридор. Прежде чем запереть камеру, Матвей еще раз взглянул в окно: на вышке свет то загорался неровным, скачущим пламенем, то потухал.
«А! Видно, фонарь погас, спички Антон жжет», – догадался Матвей.
– Назад! Все в порядке! – крикнул он с облегчением.
Собрание продолжалось.
Но Матвей не отвлекался теперь. Он смотрел на фонарь вышки и, как испуганный лось, ловил ухом каждый шорох.
Спор длился до пяти часов. Продолжать собрание становилось опасно. Матвей подозвал к себе Беляева.
– Тарас Семеныч, светать скоро будет.
– Кончаем, кончаем, Захарыч.
Спорщики были непримиримы. Тюремные условия не давали развернуться страстям по-настоящему. Люди воздерживались от громких возгласов, от шума, но возбужденные лица говорила о том, как сильно волнует их все происходящее на собрании.
Радость охватила Матвея, когда он увидел, что большинство поднятием рук голосовало за предложение Беляева.
«Народ чует, где правда», – подумал он.
За предложение студента Горского подняли руки только три интеллигента, разжалованный офицер и гимназист.
Юнца почему-то Матвею стало жалко, и он подумал:
«Эх ты, дурашка, не туда суешься».
Разошлись быстро и бесшумно.
Матвей закрыл последнюю камеру, прошелся по коридору, присматриваясь, не осталось ли на полу бумажек, окурков, и, когда закончил обход, почувствовал во всем теле усталость.
Но сознание того, что он сделал что-то хорошее, наполняло его никогда еще не испытанным чувством гордости за себя. И он, позабыв о времени и усталости, ходил по коридору до самой смены.
4
В конце октября подпольный комитет большевиков вынес постановление об организации побега Беляева и возложил это дело на Соколовского. В его распоряжение были выделены деньги, люди, адреса явок и паспорта.
Соколовский не замедлил привлечь к себе на помощь Матвея с Антоном. В течение месяца они, при содействии самого Беляева, разработали более десятка планов побега. Но все эти планы не давали гарантии полного успеха и потому не удовлетворяли ни самого Соколовского, ни партийный комитет.
Побег Беляева откладывался.
Почти две недели изо дня в день, из ночи в ночь бушевала вьюга. Низкие тюремные постройки замело снегом, а возле палой образовались высокие, затвердевшие сугробы.
Тюремные дворы забило снегом чуть не вровень с крышами бараков. Арестанты на прогулках вязли в снегу по колено.
Ранее город выделялся на снежном поле чернотой своих строений, теперь как будто дымился из-под земли.
В эту сгинь-непогодицу в губернию принесла нелегкая из Петербурга товарища министра юстиции.
В любой день товарищ министра мог посетить арестантские роты, но показать ему тюрьму в таком виде было нельзя.
Предусмотрительный Аукенберг отдал приказ: как только стихнет метель, выгнать из бараков всех арестантов и в один день очистить от снега тюремные дворы.
И вот наступил тихий ясный день. Арестантов вывели из бараков и, вооружив лопатами, метлами, досками, заставили сгребать снег. На каждый барак отрядили по нескольку лошадей вразнопряжку.
Сгребаемый арестантами снег вывозили со дворов на отвалы. Возложить эту работу на арестантов боялись. Начальник тюрьмы приказал вывозку снега поручить надзирателям.
Когда Матвей, получив на конном дворе трое саней с коробами для снега, подъехал к арестантам своего барака, он увидел Беляева. И хотя это было очень некстати, он удивился вслух:
– И Беляев тут!
Антон не знал Беляева. Ему очень хотелось, чтобы Матвей показал этого человека, о котором он слышал столько хорошего, но спросить было рискованно, и он молча стал рассматривать арестантов, стараясь угадать, кто же из них Беляев.
А Беляев стоял позади других и смотрел на Матвея безотрывным, сосредоточенным взглядом. Этот взгляд говорил красноречивее всяких слов. Жизнь представляла удобный случай, и было бы преступлением не использовать его. Матвей выскочил из короба, политические сразу же оттиснули его в сторону, где стоял Беляев. Сделано это было, очевидно, намеренно, потому что в ту же минуту Матвей услышал голос Беляева:
– Захарыч, действуем?
– Выходит, везет нам нынче, – ответил Матвей, не оборачиваясь, и закричал так, чтобы слышали его другие надзиратели: – Дружней, дружней, ребята!
Арестанты торопливо заработали лопатами, короба быстро наполнились снегом. Беляев сказал:
– Сейчас не поспеть. Вернетесь – буду наготове.
Выплюнув окурок, Матвей полуобернулся к Беляеву и опустил глаза.
– На серого старайся попасть. Короб глубже. За часовыми на вышке следите. Оттуда все видно, – тихо проговорил он и отошел в сторону, чувствуя, как дрожь начинает охватывать все его тело.
Через несколько минут сани с наполненными снегом коробами потянулись к воротам. На двух из них, стоя на задках и держа в руках вожжи, ехали Матвей и Антон Топилкин.
С отвала вернулись через полчаса.
С первого взгляда Матвей заметил во дворе перемены. Заключенные одиночных камер, работавшие ранее почти по всему двору, стянулись теперь в одно место.
– Давай сюда короба! – закричали они, когда надзиратели въехали во двор.
Догадываясь, что все это проделывается не зря, Антон Топилкин выскочил из короба и подошел к дежурному надзирателю Митрохину.
– Покурим, что ль, Ефим Иваныч! – крикнул он шутливо еще издали. – А то дремлется что-то.
– Табачок если есть, пошто не покурить? – ответил дежурный.
Антон отошел немного от арестантов, вытащил из кармана кисет. Другие надзиратели потянулись за ним. Дорогой Антон успел перекинуться несколькими словами с Матвеем и теперь особенно охотно угощал сослуживцев табаком.
Матвей подошел к закуривающим последним.
– Ну, кто тут у вас табачком угощает? – смеясь, спросил он.
– А ты, я смотрю, целкий парень на чужие кисеты, – сказал Антон, и надзиратели рассмеялись.
В этот момент Беляева втолкнули в короб и засыпали снегом.
Матвей не видел, как проделали это, но знал, что Беляев уже в коробе, и посочувствовал ему:
«Озябнет в снегу, холодище-то какой».
Надзиратели подошли к своим лошадям, встали на задки саней, и двор опять наполнился визгом полозьев и хрустом снега.
Впереди ехал надзиратель Подковыкин, за ним Антон Топилкин, позади них – Матвей. Пока все шло хорошо.
Выехали за ворота тюрьмы. Приотстав немного, Матвей, нагнувшись к коробу, тихо спросил:
– Жив, Тарас Семеныч?
– Чуть дышу.
– Зябко?
– Не жарко.
– Ты в бушлате?
– Машинист свой плащ дал, сверху бушлата натянул.
Через минуту из короба снова раздался голос Беляева:
– В случае чего, Захарыч, отказывайся. Тверди одно: знать ничего не знаю. Подсунули, мол, и все.
Матвею захотелось подбодрить Беляева, и он сказал:
– Ничего, Тарас Семеныч, пройдет!
Он помолчал и, чувствуя, что расставание с Беляевым наполняет его сердце тоской, проговорил с волнением:
– Если, Тарас Семеныч, на воле туго придется, знай, что всегда помогу. Война кончится – на пасеку уйду, в тайгу. Приезжай – рад буду, – и закончил мечтательно: – А если новая жизнь подоспеет, обязательно приезжай, – на Юксу отправимся, всю тайгу облазим.
Слова Матвея, видимо, глубоко тронули Беляева. Он откашлялся и проговорил отрывисто:
