– Прокламацию Топилкин поднял на улице, и я ему велел отдать ее вам, – торопился высказаться Матвей, опасаясь, что начальник выгонит его прежде, чем он успеет это сказать.
Но тот стоял не двигаясь и слушал.
Матвей повернулся к Антону и оттого, что втайне негодовал на него, спросил со злостью в голосе:
– Ты почему не отдал бумажку начальнику? Я же тебе говорил, что она бунтарская! Дурило чертово!
Антон переступил с ноги на ногу и сделал это так смешно, что Матвею сразу вспомнился волченорский дурачок, и он чуть не рассмеялся.
– То-то, что говорил, – забормотал Антон, – а мне, вишь, невдомек. Думаю, брошу ее тут, на вышке, – и делов только. Гляди, сопреет.
Матвей понял, что в этих словах Антона кое-что было специально для него. Он еще не знал, каким путем листовка оказалась в руках начальника, и упоминание Антона о вышке все объяснило ему.
– «Гляди, сопреет», – передразнил он Антона. – Раз своего понятия не имеешь, – слушайся других. Хорошо еще, что на вышке бросил, – свои подобрали. А бросил бы где-нибудь на улице – и получай каторгу!
Антон стоял, опустив голову, пожимая плечами, разводил руками и, вздыхая, говорил вполголоса:
– Вот еще бяда-то!..
Аукенберг наблюдал за Антоном и, когда убедился, что все было так, как изображают надзиратели, опустился в кресло.
– В следующий раз, Топилкин, – сказал он, – подобные листовки доставляй мне лично в любое время дня и ночи. А за сегодняшнее объявляю выговор. Вы свободны. – Он движением руки показал надзирателям на двери.
Они по-военному повернулись и вышли.
На другой день Матвей сообщил о происшедшем Соколовскому. Федор Ильич похвалил его за находчивость и посоветовал сделать все, чтобы начальник уверился в искренности Антона.
Возвращаясь вечером домой, Матвей купил экстренный выпуск телеграмм. Антон в эту ночь не дежурил. Матвей прочел сообщения с фронта, бросил желтый листок на стол и, уже лежа в достели, рассказал Антону о беседе с Соколовским.
В два часа ночи Антон оделся и направился к дому, в котором жил начальник тюрьмы. Взойдя на крыльцо, он резко дернул проволоку звонка.
Дверь открыла прислуга, рыхлая, толстомордая девка.
– Начальника давай! Буди начальника! – заорал Антон.
Испуганная ревом, девка бросилась в спальню барина. Через минуту-две в халате, с помятым, взволнованным лицом вышел сам Аукенберг.
– Что случилось? Побег? Бунт? – спросил он дрожащим голосом.
Антон поспешно извлек из кармана шинели желтый листок и заторопился, скрадывая концы слов:
– Вот туточки, ваш выс-благородь, поднял. Гляжу, лежит. Посмотрел – по-печатному писано.
Аукенберг развернул листок, и брови его поднялись.
– Ты, Топилкин, болван! Не смей мне больше носить таких бумажек!
Антон, открыв рот, собирался сказать что-то.
– Вон! – неистово рявкнул Аукенберг.
Антон вылетел пулей.
Утром Антон, изображая в лицах всю сцену, заставил Матвея хохотать до слез.
4
Долго большевистский подпольный комитет вел деятельную подготовку к всеобщей забастовке. Наконец наступил день, когда по приказу стачечного комитета все предприятия города прекратили работу.
Забастовщики требовали созыва учредительного собрания, предоставления народу демократических свобод, восьмичасового рабочего дня, повышения заработной платы, отпусков. Всеобщая забастовка началась так организованно, что ни предприниматели, ни городские и губернские власти ничего не сумели противопоставить ей. Полиция попробовала окружить депо, но, наткнувшись на серьезный отпор вооруженных рабочих, отступила.
Несколько дней город был фактически в руках бастующих. Матвей и Антон ходили по притихшим улицам, смотрели на закрытые магазины, потухшие трубы заводов, рассуждали и радовались: вот, мол, какова сила рабочих – захотят остановить жизнь, и остановят; пусть-ка попробуют капиталисты пожить без кормильцев! Друзьям казалось, что до новой жизни остался один шаг. Но вскоре произошли большие перемены.
Из соседнего города губернатору доставили царский манифест от семнадцатого октября.
Печатники бастовали, и первое время манифест пришлось размножать от руки. Его немедленно расклеили по улицам. Толпы людей собирались около заборов, на которых висели большие исписанные листы бумаги, и оживленно обсуждали манифест.
В тот же день стачечный комитет в самом большом здании города собрал митинг забастовщиков. Купечество и духовенство в свою очередь провели в церквах молебны и проповеди. Предвидя возможность нападения полиции и черносотенцев на митинг, большевики позаботились об охране. Кроме специальных дружин, были приглашены вооруженные одиночки. В число этих одиночек попали Матвей Строгов и Антон Топилкин. О митинге их известила Ольга Львовна.
Они пришли на митинг с опозданием. Городской театр был уже битком набит. Вокруг театра и по улицам, примыкающим к нему, патрулировали рабочие из охраны.
С большим трудом Матвей с Антоном пробились вверх, на галерку. Со сцены, которую из-за тесноты видели немногие, до них долетали слова оратора.
– Антоха, слышишь, Федор Ильич говорит, – сказал Матвей, узнав голос Соколовского.
– Манифест – это удар по революции, – разносилось по театру. – Манифест рассчитан на то, чтобы поколебать единство, которое установил рабочий класс с крестьянством, солдатами и служащими. Манифест – это уступка прежде всего буржуазии. Он не меняет положения трудящихся. Социал-демократы большевики призывают рабочих, крестьян, служащих, солдат не увлекаться обещаниями царя и красивыми фразами заигрывающих с ними либералов. Добиться коренного улучшения жизни трудящихся мы сумеем не реформами, предложенными сверху, не подачками, а революцией, свержением ненавистного всему народу самодержавия.
От имени социал-демократов большевиков я предлагаю сохранить фронт всеобщей забастовки, создать совет рабочих депутатов и передать всю власть в его руки.
В зале поднялся шум. Крики «браво!», «правильно!», аплодисменты слились со свистом и возгласами «долой!».
Антон толкнул Матвея локтем в бок. Он был удивлен этой разноголосицей, Ему казалось, что кто-кто, а бастующие должны понимать, что манифестом царь спасает свою шкуру.
Когда шум стих, председатель собрания предоставил слово новому оратору. Его певучий, красивый голос показался Матвею знакомым. Он вытянулся весь, насколько мог, и через головы впереди сидящих увидел на сцене студента Горского. Это был тот самый Горский, который на памятном собрании в тюрьме с яростью защищал позицию Мартова на Втором съезде партии.
Горский недавно вышел из тюрьмы и теперь руководил в городе меньшевиками. Он считал, что манифест – это завоевание революции, и потому надо не вставать к нему в оппозицию, а использовать все то, что им предоставлено, призывал немедленно закончить забастовку и на демократических началах произвести выборы в городскую думу.
Горскому не дали договорить. В зале поднялся шум и гвалт. Кто-то с галерки кричал громко:
– Долой предателей! Изменники! Подлизули буржуйские!
Оратор не уходил с трибуны и, когда немного стихло, пропел своим певучим голосом:
– Мы не хотим без нужды проливать кровь и потому отзываем своих представителей из стачечного комитета.
В зал будто бросили бомбу. Люди поднялись со своих мест, а какой-то расторопный паренек запустил в Горского калошей. Тот замахал руками, прокричал в зал что-то злое и торопливо скрылся за сценой.
Матвей, стараясь перекричать общий шум, рассказывал Антону в самое ухо:
– Знаю я этого. Он и в тюрьме против Беляева народ мутил.
В это время в разных местах театра появились новые ораторы. Это были большевики, и среди них Матвей и Антон вновь увидели Соколовского.
Председатель собрания, стоявший за столом, долго пытался навести порядок, но, видя бесплодность своих усилий, бросил колокольчик и ушел.
Потом на сцене появился опять Горский. Он что-то прокричал, по-прежнему размахивая руками, и поспешил по сходням к запасному выходу, ведущему на улицу. Вслед за ним потянулись его единомышленники – в дверях мелькали бобровые шапки приказчиков, студенческие шинели, чиновничьи картузы.
В зале остались железнодорожники, грузчики, водники, но фронт общегородской забастовки был расстроен.
Ночью, всего лишь через несколько часов после объявления царского манифеста, началось то, что предсказывал на собрании большевик Соколовский. Отряд полицейских и солдат внезапно налетел на депо и окружил забастовщиков, превративших красное задымленное здание в неприступный бастион.
5
В обед политические обнаружили в бачке с супом крысу. Они отказались есть и потребовали к себе начальника. Тот не явился. Тогда политические объявили голодовку и потребовали прокурора. Это требование возымело действие. Начальник незамедлительно прибыл в барак.
