Он не знал, была ли она действительно втайне серьезна, как казалось. Было бы глупо сейчас рассуждать об этом на исходе третьего дня. Ему импонировало, что она производит впечатление даже на пожилых женщин своей обходительностью и полным отсутствием раздражительности. Ходила с ним, улыбалась, когда надо было улыбаться, говорила мило и ясно, когда надо было говорить. Другого он просто не ожидал, иначе бы у нее вообще не было никакого шанса. Все выходило само собой — он не учил. Сейчас в тебе все меньше чувственности, все больше рассудка. Не так уж плохо, если понять, что это придает душевную стабильность. В молодости он никогда не был так в себе уверен, полагая, что большую часть истин знают другие, и, конечно, ошибался.
* * *
— Начнем, — предложил Иванов и позвонил.
Дверь тотчас открылась, словно их поджидали; и, прежде чем успели что-то понять, услышали хлесткий обрывок нервического разговора, который, словно туман, висел в воздухе:
— ...мерзавец!
а потом:
— ...она примет вас... — произнес молодой человек с вытянутым, обиженным лицом, отступая в сторону и давая дорогу.
Порывистое движение, которое он, мотнув, обратил в модную косичку, и тон — вызывающе-резкий, отнесенный к ним не как к скрытой причине неудовольствия, а как к явной помехе (борьба между вежливостью и импульсивным порывом закончилась в пользу первой), — были устремлены в глубину комнат, словно оттуда проистекала его пубертальная нервозность. Не обращая внимания на Изюминку-Ю (он бы предпочел, чтобы между ними проскочили искры), несколько даже вызывающе смотрел только на Иванова. Он был в том возрасте девственника, когда легко влюбляются в женщин гораздо старше себя и в наивности своей мучаются оттого, что ими крутят, — котенок, занесенный судьбой в курятник, разукрашенный перышками клуши, на лице явное смущение — первая взрослая женщина, которой нравится твое неумение скрывать чувства.
И они действительно прошли следом под розовый абажур, в смесь запахов лака для ногтей, сигарет, — в комнату, оклеенную желтоватыми обоями и занятую огромным промятым диваном со старомодной вышивкой на откидных валиках; сухие головки мака, пылящиеся с большой вазе на полу; овальным столом под плюшевой скатертью с лохматыми кистями.
"И я бы тоже нервничал", — понял Иванов через секунду, потому что бархатная портьера колыхнулась и оттуда, как из глубокого омута, жмурясь, вынырнула породистая блондинка с римскими чертами и непомерной mamma pendula.
— Прошу... — И, поплотнее запахивая широкополый розовый халат, жестом пригласила за стол, который оказался шатким, на единственной толстой крученой ножке; и чем-то неуловимо напомнила Саскию: в рассеянном сумраке абажура выглядела еще вполне прилично до тех пор, пока не вступила в круг света, отброшенного на скатерть, и тогда под глазами стали заметны морщины.
Иванов вспомнил: тот тип женщин, который нравился сыну из-за явно выраженных материнских черт, — комплекс, доставшийся им обоим; однако несколько вульгарные губы, явно дешевая косметика — судя по запаху, чуть-чуть неестественно-перенасыщенный цвет сухих посеченных волос выдавали в ней стареющую гадалку. Из всех дел в жизни он всегда выбирал то, что выглядело попроще, с точки зрения отца, только не свое бревно в глазу. "Дело в том, что все дети рано или поздно вырастают", — сделал заключение он.
— Вам только о прошлом и настоящем? — спросила блондинка деловито, собираясь побыстрее разделаться с ними и заняться молодым человеком, который никуда не делся, а следил за нею злыми глазами.
— И о будущем тоже, — сказал Иванов, оборачивая в свою пользу немое согласие Изюминки-Ю.
К середине жизни ты почему-то набираешься терпения, чтобы самому узнать о себе, не прибегая ни к каким искусственным ухищрениям, просто, выходит, учишься все эти годы, а в итоге — ничего не узнаешь, пресыщаешься, делаешься для всех других пращуром.
— Миссер Алекс, выключите свет, подайте свечи и магический кристалл. — И кивнула: — О будущем — на треть дороже.
Изюминка-Ю, как добросовестная школьница (то, чему он всегда завидовал), с блестящими внимательными глазами, сложила руки перед собой и уставилась на гадалку. Слишком она была примерной, слишком наивной здесь, в этой берлоге, как котенок перед старой кошкой, и гадалка нелюбезно покосилась на нее. Даже под тяжелым халатом она не могла скрывать своих достоинств.
— Нас это устраивает, — сказал Иванов и протянул руку.
— Длинные пальцы: мелочность, скупость, — загробно произнесла женщина и поправила грудь. Казалось, это было у нее дежурным движением. Иванов знал одного ученого господина, который так же естественно проверял у себя в штанах наличие крайней плоти независимо от того, что делал или с кем беседовал, в конце концов он совсем неплохо устроился, переехав в Германию. — Вот здесь... — провела свежеподпиленным ногтем пурпурного цвета, лак совпадал с рисунком халата, — здесь долгая жизнь. Бугор Венеры развит в меру, вот эта звездочка говорит о... — Впрочем, ее еще что-то занимало, и она отвлеклась, на мгновение показав им свой профиль с челкой поперек лба:
— Алекс!
Молодой человек выступил из тени и вложил в ее пальцы зажженную сигарету. Кисть — от губ в сторону, дым картинно повис в воздухе. Теперь они перешли к таинствам.
— ...в любимой женщине вас ждет разочарование, будьте внимательны... — торжествующие нотки, отпущенные в адрес его спутницы, — кресты здесь и здесь, цепочка в линии судьбы — страшиться внезапностей, не надейтесь на везение...
Тон и манеры, рассчитанные на простачков. Редко кто достоин чужих тайн, поэтому Иванов никогда не разрешал гадать на себя.
— ...четверть Луны... Меркурий благоприятствует... положите сюда триста тысяч. — Вместе с паузой между губами мелькнул-пропал клубок сизого дыма, сигарета предусмотрительно была отведена за жесткое ушко. — Вам повезет, — голос вещал, как дельфийский оракул, — если проявите осторожность... теперь посмотрим... — Рука хозяйски скользнула на шар, как на мужское чрево, зрачки, расширенные сумраком, уперлись в отбрасываемые огоньки свечей. Пахло парафином. Тени за спиной колко лежали по углам и на челе молодого человека с косичкой.
Изюминка-Ю с любопытством следила за манипуляциями. За складками бархатной скатерти скрывались ее коленки. Действия гадалки пали на благодатную почву. На мгновение, пока гадалка отвлеклась, он коснулся взглядом блестящей загорелой кожи — недоступное сию минуту всегда соблазнительно. Изюминка-Ю улыбнулась, словно она что-то понимала. Иванов незаметно наступил ей на ногу, чтобы она так хищно не раздувала свои маленькие ноздри.
— То, на что вы решились, — не выход из тупика, а есть... как бы поточнее выразиться, предтеча... события, как закрученный волчок, ну, вы меня понимаете... стоит его отпустить, последствия необратимы. Вы со мной согласны?
— Согласен, — терпеливо ответил Иванов.
— И я о том же... если бы не ваше соломоново кольцо. — Гадалка впервые нервно и коротко засмеялась, по-прежнему удостаивая одного Иванова своим вниманием. Колышущиеся тени свечей лежали на ней, даже строгий ученый пробор не спасал от нервозности. — Я бы решила, — поправила халат на груди, — что вы действительно пришли что-то выяснить...
Она оторвалась от ладони и испытующе, и любопытствуя взглянула на него. В ее глазах промелькнули слишком знакомые ему искры — нечто от начинающей Гд., нечто от юной Саскии. (Какими они были? Он уже забыл. Он устал. Устал вспоминать.) Несомненно, она намекнула не только о гадании. Иванов давно узнал в ней редактора некогда хорошо начавшего, но разорившегося издательства. Когда-то перед ним она точно так же картинно роняла пепел на рукописи и черкала карандашиком. Он подавно не в обиде. У нее было две привычки: как бы невзначай, нарушая экстерриториальность, прикасаться кончиками пальцев к его ладони, и многообещающая фраза: "Любовь тоже пахнет..." Прощаясь, она выходила на крохотный балкон в вестибюле редакции, чтобы демонстрировать свои ноги, которые действительно у нее были красивы — с ровными прямыми лодыжками, от которых, если смотреть снизу, захватывало дух. Вряд ли бы он иначе запомнил ее. Его смущала в ней маленькая червоточина — несмотря на внешний лоск, — пресная покорность судьбе, надломленность. Чем парадоксально кино? Тем, что порой герои действуют вопреки внутренней логике, наводят тень на плетень, упражняются в пустом телодвижении; и, не разбираясь, и там и здесь ему сразу становилось неинтересно. Он положил в коробку из-под зефира еще пятьдесят тысяч старыми ассигнациями. Бумажки лежали, как старая послекризисная солома.
Она покорно опустила глаза, проследив его движение, и после минутной паузы заговорила из-под белокурой пряди вещим голосом:
— Первый очень длинный сустав большого пальца — чрезвычайная воля, уверенность в самом себе и презрение к другим. Однако философский узел заставляет во всем сомневаться. Остроконечные пальцы, особенно указательный, говорящий о высокомерии: способ ложно видеть и ошибаться...
