Фармеру поступали вопросы насчет больных МЛУ-ТБ, требующие вдумчивого прочтения и обстоятельного ответа; взволнованные и волнующие отчеты по проектам ПВИЗ в России, Чьяпасе, Гватемале и Роксбери; дружеские приветы и обращения за советом от священников, монахинь, антропологов, чиновников здравоохранения и врачей с Кубы, Шри-Ланки и Филиппин, из Лондона, Парижа, Армении, Индонезии и Южной Африки; плюс непременно пара сообщений в таком духе: “Вопрос на засыпку. Не хотите поработать в Гвинее-Бисау?” Юные волонтеры ПВИЗ, желающие поступить на медицинский, молодые врачи и эпидемиологи, так или иначе участвующие в деятельности ПВИЗ, просили у него консультаций либо рекомендательных писем. Задавали вопросы и бригемский коллега-инфекционист, и бостонский врач, консультировавший Фармера по поводу лечения неимущего ВИЧ-инфицированного пациента, и любимые студенты. Один из них писал: “Каковы механизмы / патофизиология острой тугоухости вследствие менингита?”
Фармер тут же ответил:
Доброе утро, Дэвид.
Корень всех негативных последствий бактериального менингита в воспалительной реакции организма. Белые клетки. Когда гнойный менингит затрагивает основание мозга, там начинается сильное воспаление. А что у нас находится под основанием мозга? Черепные нервы? А что они делают? Позволяют маленьким девочкам слышать. А что произойдет, если окружить их студенистой массой, образовавшейся в результате воспаления, то есть гноем? Они окажутся блокированы. И лишатся кислорода. Вот и пропадает слух, а часто и способность открывать глаза и т. д. Даже причиной гидроцефалии нередко служит именно воспалительный мусор, закупоривающий монроевы отверстия… Это все анатомия, друг мой, анатомия и гной. Всегда анатомия и гной.
Пока Фармер путешествовал, его почтовый ящик переполнялся посланиями на креольском. Как-то раз я сопровождал его в деловой поездке по поводу сбора средств – мы отлучились из Канжи в Штаты на полтора дня. Во время пересадки в Майами на обратном пути Фармер проверил почту, где его уже ждало письмо от сотрудника “Занми Ласанте”:
Дорогой Поло!
Мы так рады, что увидим тебя всего через несколько часов. Мы соскучились! Ты нужен нам, как нужен дождь сухой, растрескавшейся почве.
“Через тридцать шесть часов разлуки? – спросил Фармер у экрана ноутбука. – Вот они, гаитяне. Вечно перебарщивают. Люблю таких людей”.
В то время его жизнь вертелась вокруг логистической проблемы, которую очень четко сформулировала Офелия: “Где бы он ни находился, он нужен где-то еще”. Пока что Фармер выходил из положения, стараясь поменьше спать и побольше летать. В начале 2000 года я повсюду таскался за ним целый месяц, который он окрестил “месяцем путешествий”.
Две недели мы провели в Канжи, лишь ненадолго отлучившись в середине этого срока, чтобы навестить церковную организацию в Южной Каролине. Теперь мы направлялись на Кубу, на конференцию по СПИДу, после чего нам предстояло по туберкулезным делам на неделю слетать в Москву с остановкой в Париже по пути.
– А кто оплачивает ваши разъезды? – поинтересовался я.
Церковь, правительство Кубы и фонд Сороса, ответил Фармер. И улыбнулся:
– За меня платят коммунисты, капиталисты и иисусхри-стосовцы.
Раньше, когда был помоложе, Фармер приезжал в Канжи и уезжал в джинсах и футболке, пока не понял, что это огорчает его гаитянских друзей, всегда наряжавшихся в дорогу. Потом и отец Лафонтан объяснил ему, что, если он отправляется представлять их перед всем миром, надо надевать костюм. У Фармера костюма было два, но один он одолжил другу. Впрочем, он все равно предпочитал оставшийся черный, поскольку тот позволял, например, вытереть о штанину ручку, которой он писал назначения в Бригеме, потом впопыхах вскочить в самолет, скажем, до Лимы или Москвы и по прибытии все еще выглядеть прилично.
Из “Занми Ласанте” в аэропорт мы выезжали на рассвете. Десять провожавших нас жителей Канжи набились и в кабину, и в кузов пикапа, где ехали чемоданы. Облаченный в костюм Фармер выдал сотрудникам, вышедшим его проводить, последний залп инструкций и просьб, уселся на водительское место (его укачивало в машине, а за рулем тошнота немного отступала), и пикап, точно кораблик, покидающий гавань, скатился с гладко вымощенной площадки перед медкомплексом и затрясся по Национальному шоссе № 3.
Раннее утро, мы не завтракали. Спина у меня уже разламывалась. Подскакивая на сиденье в кабине пикапа, я мысленно сам себе “повествовал о Гаити”. Эту так называемую дорогу построили в начале XX века, во время первой американской оккупации Гаити. Строительством руководила морпехота США. Для выполнения этой задачи они возродили систему corvee, трудовой повинности – пережиток рабовладельческой эпохи. Крестьяне Центрального плато подняли мятеж, который морские пехотинцы беспощадно подавили. Фармер показал мне фотографию в книге: мобилизованный на дорожные работы крестьянин, обвиненный в бунтарстве, наказан гаитянскими жандармами, действовавшими по указке американцев. У распростертого на земле мужчины отрезаны обе руки.
Сейчас дорога являла взору картины менее пронзительные, но все же довольно мрачные для шести утра – истощенные попрошайки, босоногие детишки, волокущие канистры с водой. Через трясущееся ветровое стекло я заметил тощего мужичка в соломенной шляпе верхом на заморенном гаитянском пони. Он сидел в традиционном местном седле, сделанном из соломы и, казалось, нарочно придуманном для того, чтобы стирать в кровь спины ослов и лошадок. Всадник пинал пони по торчащим ребрам – наверное, торопился приступить к работе на каменистом, бесплодном клочке какого-нибудь близлежащего поля, чтобы его дети сегодня хоть разок поели. Я ломал голову, пытаясь придумать, как истолковать дорожные впечатления в утешительном ключе, а заодно, если уж честно, чего бы такого впечатляющего сказать Фармеру. В памяти всплыл ошметок уроков религии. Я произнес:
– Если вы сделали это меньшему из них, то сделали и мне.
– Матфей, двадцать пятая, – откликнулся Фармер и поправил: – Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне. – И стал цитировать ту же главу: – Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня, был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. А потом, – добавил он, – там говорится, что, так как вы не сделали всего этого, вам крышка. – Он улыбнулся, лихо объезжая очередную гигантскую выбоину на нашем пути.
Разговор не клеился, и поездка протекала без приключений, пока мы не добрались до спуска по Морн-Кабри. Под нами расстилалась некогда плодородная, а ныне ощелоченная Плэйн-дю-Кюль-де-Сак, а за ней уже виднелся Порт-о-Пренс. Здесь был самый опасный участок дороги, территория kwazman. Фармер разъяснил мне это понятие:
– Когда навстречу попадается другой грузовик или что-нибудь вроде валуна, который мы только что чуть не задели, и дело кончается плохо, это и есть kwazman.
Впереди как раз наблюдались последствия kwazman”a – перевернутый грузовичок лежал на внутренней обочине, недалеко от того места, где семнадцать лет назад Пол и Офелия увидели мертвую женщину с манго. Фармер затормозил и вгляделся сквозь ветровое стекло в место аварии. Но людей вокруг машины не было, трупов на земле тоже – на сей раз.
– Похоже, никто не пострадал, – сказал мне Фармер по-английски, а потом повторил то же самое по-креольски для сидящих сзади гаитян.
Один из них ответил:
– Ну, может, на ком-то из пассажиров лежало сильное проклятие и он воспользовался оказией, чтоб умереть.
Фармер со смехом перевел мне сказанное и, все еще смеясь, поехал дальше. Первую остановку он сделал у тюрьмы в Круа-де-Буке, пригороде Порт-о-Пренса. Один из квадратиков без галочки в его текущем списке дел стоял напротив пункта “Пресечение заключения”. Сын одного из крестьян, сидевших у нас кузове, уехал из родной деревни Кэ-Эпен и работал в столице охранником. Недавно юношу арестовали по подозрению в убийстве. Фармер уже нанял ему адвоката. В тюрьму он сегодня завернул, чтобы дать отцу возможность поговорить с сыном.
Сержант за стойкой дежурного сказал:
– Вам сюда нельзя.
Положив руку ему на плечо, Фармер заговорил с ним. И добился, чтобы нас пропустили. Свет в камере, где томился наш узник, не горел. В полумраке помещения я насчитал не меньше тридцати молодых заключенных. Ближе к свету десяток лиц выглядывали из-за прутьев решетки.
– Привет, – поздоровался Фармер.
– Здрасьте, док, – отозвался многоголосый хор.
Несколько человек подняли руки и приветственно пошевелили пальцами. Из камеры неслось жуткое зловоние – запахи пота, несвежего дыхания, мочи и дерьма. Сын подошел к решетке, заговорил с отцом. Потом старик отошел в сторонку, не сводя глаз со своего чада. Фармер тоже немного побеседовал с юношей, объяснил насчет адвоката.
