Мы вышли на улицу. Пикап не пожелал заводиться. Пассажиры из Канжи и я вылезли и принялись его толкать. Двигатель ожил. Мы забрались обратно.
– Вот вам и отъезжающий принц на белом коне, – заметил Фармер. – Был болен, в темнице был, был наг, и одели Меня, и так далее. С этим разобрались. Единственное, – продолжил он, – что держит меня на плаву среди этого дерьма про экономическую эффективность: если б я спас хоть одного пациента за всю жизнь, уже было бы неплохо. Итак, на что ты потратил свои дни? Я спас Мишелу, я вытащил парня из тюрьмы. Везунчик. – И добавил: – Я копаюсь в дерьме ради шанса спасти миллионы.
Мы еще заехали по делу в центр, потом направились в аэропорт. Чем ближе мы подъезжали, тем теснее стояли вдоль замусоренных обочин женщины и дети, торгующие газировкой, фруктами и всякими побрякушками. Фармер заметил впереди сломанную машину, которую толкали выбравшиеся из нее водитель и пассажиры. Он обогнул место аварии.
– Согрешил ли я? Но в двадцать пятой главе у Матфея ничего не говорится о… – Он громко произнес нараспев: – Сломалась повозка Моя, и вы подтолкнули Меня.
Заторы, как водится, были кошмарные. Когда прилетал или улетал большой самолет, аэропорт непременно осаждали толпы людей, хотя большую их часть ничего здесь не держало, кроме надежды. На этом шовчике между мирами собирались не только таксисты, жаждущие клиентов, но и дети, и старики, и женщины, опирающиеся на палки, и калеки без рук или ног. Все они налегали на заграждения, кричали и махали выходящим пассажирам. Внимание Фармера привлек плакат на стене главного терминала, повешенный для иностранцев в минувший туристическим сезон. Надпись на английском языке гласила:
СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА
И ВСЕГО НАИЛУЧШЕГО
В НОВОМ ТЫСЯЧЕЛЕТИИ
2000
А под ней был нарисован северный олень.
– Ох ты, – сказал Фармер. – Представитель местной фауны[6]. Бедные гаитяне. Храни гаитян, Господи. Они так стараются.
В самолете мое уныние немного развеялось, но я видел, что Фармеру покидать Гаити нелегко.
– Вы и я, мы можем уезжать отсюда, когда хотим. А ведь большинство гаитян никогда никуда не поедут, представляете? – сказал он мне, когда мы шли на посадку.
Чуть позже, когда самолет закладывал вираж над заливом Порт-о-Пренса, он быстро глянул в иллюминатор и отвернулся. На пару минут за стеклом, как будто прямо рядом с ним, раскинулось Центральное плато: пейзаж в коричневых тонах, лишь самую малость расцвеченный зелеными точками, изъеденные эрозией горные отроги словно ребра изголодавшихся животных, бурые реки мутят лазурные морские волны, смывая в них остатки пахотной почвы Гаити.
– Мне на эту землю даже смотреть больно. – Как потом оказалось, Фармер “повествовал о Гаити” в последний раз перед довольно долгим перерывом. – Она не может прокормить восемь миллионов, но они здесь. Они здесь, похищенные из Западной Африки.
Он погрузился в сочинение благодарственных писем жертвователям ПВИЗ. Написав пять штук, он поставил очередную галочку и повеселел. Но затем подали ланч. Собираясь приступить к еде, я оглянулся и увидел, что откидной столик Фармера пуст.
– Эй, а ваша еда где?
– Может, они знают о малышке, – ответил Пол. – Знают, что я не смог ее спасти.
Ночью в Детском павильоне умерла маленькая девочка. Он считал, что смертельного исхода можно было избежать. Я об этом слышал впервые. Фармер не спал всю ночь, всеми возможными способами пытаясь спасти ребенка.
– Мне очень жаль, – сказал я.
– В Гаити столько смерти, – ответил он. – Иногда я до чертиков устаю от этого. Умирающие дети…
Его ланч уже принесли. Фармер немного поел, потом объявил:
– Пройдемся по пациентам. – И стал перечислять всех, койку за койкой, в туберкулезном отделении, в общем отделении, в Детском павильоне. – И еще там недоношенная кроха, я очень за нее беспокоился, она же размером с орешек. Но выглядела она неплохо. для головастика. – Наконец-то он опять улыбался.
Когда мы приземлились в Майами, Фармер оглядел салон. По его подсчетам, около 20 процентов наших попутчиков никогда прежде не летали. Он даже мог показать, кто именно: чрезмерно худые, с мозолистыми руками и обветренными лицами, мужчины, державшиеся неловко, словно впервые надевшие выходные костюмы, женщины в платьях с бесчисленными оборками.
– Сейчас начнется кошмар.
– Что?!
– Эскалаторы.
Мы подошли к первому эскалатору, едущему вниз. Некоторое время назад Фармер обращался в администрацию аэропорта, просил как-нибудь решить проблему, но его, видимо, не послушали. Каждый четвертый или пятый гаитянин замирал у начала эскалатора и всматривался в движущиеся вниз ступеньки. Постояв немного, словно собираясь с духом, чтобы прыгнуть в воду с обрыва, бросался бежать вниз, стараясь точно подогнать свою скорость к скорости движения лестницы.
– Не бегите! Держитесь за поручень! – крикнул Фармер по-креольски пожилой женщине, которая чуть не споткнулась.
Женщина обрела равновесие. А вновь помрачневший Фармер повернулся ко мне:
– Чем больше у них оборок, тем чаще они спотыкаются.
Офелия считала, что Пол – сложно устроенная личность, сотканная из противоречий. Стремление к лихорадочной деятельности, граничащее, как ей казалось, с отчаянием, сочеталось в нем с непробиваемой уверенностью в себе, которая, в свою очередь, странным образом уживалась с острой потребностью в одобрении. Он вечно спрашивал: “Ну как у меня получается?” – и обижался, если Офелия его не хвалила. Она понимала это так: он взваливает на себя непосильную ношу и, естественно, нуждается в моральной поддержке. И в то же время он казался “до ужаса простым”. По ее мнению, он никогда не испытывал настоящей депрессии – свобода столь завидная, что иногда это Офелию даже раздражало. “Я никогда не знал чувства безысходности и вряд ли когда-нибудь его познаю”, – однажды написал мне Фармер. Словно бы, обретаясь среди страждущих в самых безнадежных уголках планеты, он обзавелся иммунитетом к саморазрушительным разновидностям душевных терзаний. Однажды, еще в Гаити, он сказал мне: “Возможно, я куда более веселый и жизнерадостный человек, чем вы. Никто не верит в мою жизнерадостность из-за того, что я говорю и пишу, но я ведь говорю и пишу так только потому, что это все правда”. Конечно, он часто грустил, но развеселить его было совсем нетрудно.
К пересадкам в аэропорту Майами он давно привык. Многие из тех, кто часто путешествует по долгу службы, терпеть не могут этот “перевалочный пункт”. Но только не Фармер. В зависимости от длительности промежутка между рейсами программа пребывания здесь называлась у него “День в Майами” либо “День в Майами плюс”. Оба варианта включали стрижку у любимого парикмахера-кубинца – Фармер болтал с ним по-испански – и покупку последнего номера People, “журнала изучения народа”. Потом он поднимался в Адмиральский клуб[7], который обычно называл Амиралес. Там он принимал горячий душ, затем выискивал удобный уголок в салоне (“обустраивал пещеру”, или “окапывался в Амиралес”) и отвечал на письма, сидя в мягком кресле и потягивая красное вино. Сегодня нам предстоял “День в Майами плюс”, что означало: помимо всех этих изысканных удовольствий мы еще и переночуем в отеле при аэропорте.
Тем вечером Фармер потратил целый час на поиски выхода к нашему завтрашнему чартерному рейсу в Гавану. Его бостонский секретарь был новичком в ПВИЗ, и похоже, он вступил туда, чтобы восстанавливать справедливость в обществе, а не чтобы работать турагентом. Подобные проблемы часто возникали в ПВИЗ, как и в любой организации, вынужденной в основном полагаться на волонтеров и не способной хорошо платить штатным сотрудникам. Кроме того, в плане управления персоналом Офелия с Джимом имели одну (как минимум) собственную, уникальную мороку. Фармер завел правило: никого не увольнять, кроме как за воровство либо за две оплеухи пациенту. Раньше правило гласило: одна оплеуха – и до свидания. Но как-то раз сотрудница в Канжи ударила пациента, и Фармер, вместо того чтобы уволить виновницу, изменил правило. “Две оплеухи”, – настоял он.
Новый молодой секретарь заслуживал некоторого сочувствия. В тот период бесконечной веренице людей что-то требовалось от Фармера, а он старался никому не отказывать. Фармер любил пожаловаться на отсутствие свободного времени, но, как только в его графике появлялась лакуна, тут же заполнял ее какой-нибудь встречей или выступлением. Выстраивать его текущие дела в безупречном порядке не удавалось никому и никогда. Его прежний секретарь, женщина за тридцать, подошла к идеалу ближе всех. Но Фармер повысил ее в должности.
Ночью в отеле он встал в туалет, не включив свет, чтобы не разбудить меня, и в темноте сильно ударился большим пальцем ноги о чемодан. Когда в четыре утра мы встали, палец переливался багрово-синим. Фармер диагностировал трещину, но по терминалу ковылял без единой жалобы – на плече сумка с ноутбуком, в одной руке ИО бумажника (пластиковый пакет), в другой чемодан. Одежды в чемодане лежал самый минимум, всего три рубашки на две недели, зато он был битком набит слайдами для лекций и подарками для кубинской принимающей стороны. “Думаете, мне нравится носить одну и ту же рубашку пять дней подряд?” – как-то спросил он меня. По-моему, иногда ему это и впрямь нравилось. А иногда он как будто намекал, что, если бы мир не находился в столь ужасном состоянии, а власть имущие добросовестно выполняли свою работу, ему не приходилось бы терпеть такие неудобства. Но вообще-то нытье ему не было свойственно. Он говорил, что сделать выбор между, например, лишней рубашкой и лекарствами очень легко. “Главное, – поведал он, – почаще мыться и менять нижнее белье”. Со временем я узнал, что у него в запасе полно подобных хитростей. “Правило путешественника номер тысяча семьдесят четыре: если не успеваешь поесть, а в самолете не кормят, пакетик арахиса и коктейль “Кровавая Мэри” подарят тебе шестьсот калорий”. В то утро я нес подарки, не поместившиеся в его багаж. Фармер горячо меня благодарил. Кажется, он чувствовал себя обязанным покупать подарки, пока их не наберется больше, чем можно спокойно нести. Только тогда он понимал: все, хватит.
