Не успокоившись, я прошу механика:
- Вы еще раз проверьте, пожалуйста... Откройте вентиль баллона так, чтобы из него пошло слабое дуновение. Подставьте горящую спичку: если там воздух она погаснет, если кислород - горение усилится. Понятно?
Дахову, видимо, надоело мое упрямство, но виду он не подает:
- Не чуди, Евстигнеев! А то научишь...
Осмотрев летное поле и определив расположение стоянок для нашего и братского 297-го полка, собираемся в обратный путь. Я проверяю свой самолет. Воздуха в системе сорок атмосфер. Для запуска мотора, на выруливание и торможение после посадки вполне хватит. Но в это время механик подвозит баллон на подвернувшейся под руку паре волов и подключает его к самолету. Сажусь в кабину и шутя говорю Дахову:
- Отойдите от греха подальше. Сейчас будет выбух!
Ремнями я привязываться не стал - всякое случается, и бывалые люди, вроде представителя воздушной армии, ошибаются.
Несколькими качками плунжера пускового насоса создаю давление, необходимое для наполнения бензином трубосистемы запуска мотора. Взявшись левой рукой за лапку зажигания (тумблер магнето), прошу механика:
- Откройте вентиль баллона.
Как только заработал пусковой насос, кислород подключенного баллона соединился с бензином и... взрыв! Кабина наполнилась пламенем. Как я успел перекрыть кран насоса, сказать трудно. Плунжер, сорванный взрывом, бьет мне по правой ноге выше колена, загораются разодранные брюки. Левая рука, отброшенная вправо, самопроизвольно включает зажигание - мотор заработал... Охваченный пламенем, я пытаюсь выключить зажигание. Дахов прыгает на центроплан и, ухватившись за плечевые ремни парашюта, тянет меня из кабины. Но моя левая нога нечаянно передвигает сектор газа в крайнее переднее положение, и мотор взревел! Мы с Даховым, сшибленные тугой струей воздуха от винта, кубарем скатываемся с центроплана "лавочкина".
Я бросаюсь к самолету, а он начал разбег... Схватившись за борт горящей кабины, чтобы выключить мотор, я снова срываюсь вниз, не успев даже забраться на центроплан. Стабилизатор сильно бьет по парашюту, но я вновь вскакиваю! А самолет убегает... Мы стоим, разинув рты от удивления. Вгорячах кричу с досадой:
- Взлетит же, черт необузданный!
Машина, словно управляемая опытным летчиком, продолжает разбег по прямой. Пробежав метров полтораста, она вдруг развернулась налево почти под прямым углом и, ткнувшись носом в землю, остановилась - может, что-то попало под колеса, а вероятнее всего, из-за воздействия вращающегося винта.
Подбежав к самолету, видим, что пламя погасло, и только слабый дымок, запах гари да закопченный борт фюзеляжа со вздутой от огня покраской зловеще напоминали о только что случившейся беде. В кабине все исковеркано, трубопроводы разорваны. Мне тяжело смотреть на израненного боевого друга. Нелепо все получилось...
Армейский представитель ругает себя на чем свет стоит:
- Проверил два баллона и успокоился!.. На моей совести ведь машина!.. Товарища твоего, Федор Филиппович, - это он уже к Дахову, - устроим у местных жителей. А ты лети и присылай медиков.
В ближайшей к аэродрому хате нас встретила низенькая смуглолицая старушка. Поохав, глядя на меня, она повела нас в другую комнату:
- Живите. Места хватит.
Дахов взволнован, но виду не подает и заверяет меня:
- Оставайся, Кирилл. Сегодня не обещаю, но завтра с утра будут у тебя медики. Потерпи, друг.
Хозяйка хаты, вмешиваясь в разговор, решительно запротестовала:
- Не надо медицины! Скоро будет хорошо...
Я остался один. Старушка хлопотала в соседней комнате. Приготовив какую-то мазь, она осторожно покрыла ею все мое лицо. Скоро стало легче - боль утихла, легкий озноб прекратился. До самого утра я проспал глубоким сном праведника.
С первым рейсом транспортного самолета вместе с передовой командой прибыли врач полка Гущин, парашютоукладчица Раздорская и механик Козлов.
Мой сержант, импульсивный по складу характера, еще с порога озабоченно кричит:
- Как же это, командир?!
- Не волнуйся, Петя. Ты ни при чем. Пройдет. - И шутливым уже тоном, хотя и со скрытым волнением спрашиваю: - Красивый я, да? Не будут девчата шарахаться?
Мария Раздорская смотрит на меня, как на больного ребенка: в глазах ее материнская жалость и непонятная ласковая печаль.
- Дурень, - мягко говорит она, - выбрось эти мысли из головы. Жив - и в этом радость. И больше не о чем расстраиваться. Война - это временно, полеты пока молод и здоров, а жизнь и любовь у человека и с человеком до конца.
- Спасибо, Мария, за доброе слово.
А она уже о чем-то разговаривает с хозяйкой дома. У женщин всегда найдутся общие темы.
Доктор интересуется:
- Чем это тебя насмолили? Зеленка, видать, ни к чему?
- Спроси у нее, - показываю я глазами на старушку. - Но избавь и уволь от зеленки. Под Белгородом так усердно разукрашивали, что до сей поры следы на руках. Да и шрамы оставляет.
Хозяйка вмешалась, услышав слово "зеленка".
- Доктор, - ласково проговорила она, - через недельку ваш парень станет красивее, чем был. Пусть он побудет у меня.
Друзья ушли, и легкая грусть легла на сердце. "С чего бы это вдруг? думал я. - Возможно оттого, что Мария заговорила о будущем?.."
На другой день гул летящих самолетов позвал меня на улицу. Через щелки набухших век смотрю, как "лавочкины" друг за другом отваливают от строя, четко и деловито заходят на посадку. Все-таки красиво ребята летают: ничего лишнего, можно сказать, сдержанно работают, даже изящно. И снова защемило сердце - так хочется быть среди боевых друзей!..
Вслед за истребителями над летным полем появились транспортные самолеты. С них сбрасывали на грузовых парашютах мягкие тары, бочки с маслом и горючим для танков. Вырвавшись вперед, танкисты сидели на голодном пайке из-за распутицы и бездорожья.
Удивительно быстро заживало у меня лицо: через неделю следы ожогов сошли, кожа стала розовой и нежной, как у младенца.
Имя доброй молдаванки, моей целительницы, к сожалению, забыто. Но теплота ее приветливого лица, смуглость и застенчивость крестьянки до сих пор живы в моей памяти. Я нередко вспоминаю о ней с огромной сыновьей благодарностью.
Мой "лавочкин" опять в строю. Окраска левого борта имела вид затейливого камуфляжа, на фоне которого четко выделялась черная цифра с красной окантовкой - 96. Командир полка спросил на всякий случай:
- Может, есть желание сменить самолет?
- Да вы что? Никогда! Раненого друга не бросают,- без малейшей рисовки и позы я отказался от такого предложения. - Мы оба в отметинах и рубцах. Будем ц дальше воевать вместе.
- Рад слышать такие слова, - сказал Ольховский.
8 апреля я уже шел с группой на своем "лавочкине" с бортовым номером "96" в небо Румынии. Долго мы ждали этого дня! И он настал - день боевых действий за просторами нашей земли. Весна сорок четвертого памятна во всех подробностях. Было все: и трудные победы в ожесточенных боях, и минуты неудач, и горечь поражения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
