VII
РАССВЕТ ПРИХОДИТ ТРУДНО
В воздухе и на земле. 1 сентябряДа, Татьяна никак не могла сейчас входить в его дом, потому что она стояла в зале ожидания аэропорта, прикрывая собой дочь, и спокойно ждала. Только что селектор объявил об отмене задержки рейса и попросил «уважаемых пассажиров приготовиться к регистрации у стойки номер два». А ее муж, — бывший, бывший муж! — от которого даже не несло перегаром (неужто сумел не только не напиться, но и вообще удержаться от выпивки вчера вечером, когда вошел в опустевшую квартиру?), он стоял перед ней и почти кричал:
— Я тебя не трону, не-ет, я его угроблю! Есть у нас порядки и законы, есть! В прекрасной стране живем, не где-нибудь!..
Он, теряя чувство меры в своей демонстративности, как и все хронические пьяницы, размахивал руками, картинно жестикулировал и старался, чтоб его глубокое горе я горькое разочарование в человеческой порядочности были видны всем, находящимся в зале, но немногие утренние пассажиры старательно ничего не слышали, кроме двух-трех ценителей драм. Ей же было стыдно. Очень, очень стыдно. Не за него — это было бы слишком возвышенно, слишком мелодраматично. Стыдно за себя. И стыдно не перед пассажирами, а перед дочерью. Неужели она могла довести, дотянуть, дождаться такого позора?
— ...всегда обманывала! О-о, как ты лгала! Ты полагала, я не знал, куда и с кем ты ездила в отпуска? Думаешь, я не знал про твои институты и лечебные курорты? Да весь город знал! Но я!.. Я любил тебя той единственной любовью, когда мужчина уносит к звездам свою звезду и...
— Чего уносит — звезду? — нарочито заинтересовалась она. — От кого? Зачем?
Он запнулся, умолк и, спохватившись, буркнул:
— Звезду... Книжки читать надо...
Ей вдруг стало остро жаль его.
Сегодня он был абсолютно трезвый, растерянный надвигающейся жизнью, в которой все придется решать самому, в которой останутся лишь так называемые друзья («Не имей сто рублей, а имей сто друзей!..» — в пьяной, крикливой запальчивости он даже не сознавал, что эти друзья у него существуют, пока есть эти самые сто рублей).
На них уже стали оглядываться. За стеклянной стенкой-перегородкой маячил равнодушный, похоже, то ли не проснувшийся, то ли сутки не спавший милиционер. А она смотрела на мужа — выбритого до порезов, трезвого и потому необычного, непривычного, в старательно и ненужно, потому что демонстративно, отутюженных брюках и мятом пиджаке — и думала только об одном, думала с щемящей жалостью к нему, загубившему все, что он сумел загубить: «Только б он не стал кричать о дочери, только б не стал хватать ее. Тогда я не выдержу, я буду его бить. Он такой маленький, такой жалкий и омерзительный в старании казаться чище и лучше, а я ведь так хорошо знаю его... Я ударю его, это будет ужасно, этого нельзя делать, ведь я не могу начинать сегодняшнюю жизнь с подлости, это же подлость — бить такого, но я ударю его, потому что грозит он ему. Он его даже не знает, но ему все равно; хотя, если б знал, что бы изменилось? Но дочь, дочь! Неужели Ева мало вынесла, неужели она мало видела его страшным, немощным, грязным, чтоб сейчас увидеть еще страшней — вот таким, напыщенно-раздавленным? Как он не понимает, что это его последние минуты с ней, что ж он делает, Дурак, проклятый, трусливый дурак...»
— ...с тобой, да-да! Я просто полечу с тобой и пойду к его начальству. Пойду и расскажу там, кто ты такая, какой он офицер и коммунист — как же, он один из таких, по-о-орядочных! Разрушил советскую семью, да-да, советскую, но ничего, мы еще поглядим, каков он и кого он на кого променяет — свою карьеру на тебя или...
И тут он увидел ее глаза и шарахнулся назад. Он быстро шастнул взглядом по залу, явно ища сочувствия, но сочувствия не увидел — Татьяна прочла это в его мятущихся зрачках. Ей уже не было стыдно — что уж теперь-то! Наоборот, она может гордиться своим шагом. И тут Саша оказался прав. «Ах, Саша, Саша, как же тебя не хватает! Нет-нет, напротив, милый мой, что ж это я! Хорошо, что тебя нет: я не перенесла бы твоего унижения на моих глазах, и значит, ты не должен видеть, как сейчас унижают меня. Все, что я натворила, что заслужила, я должна вынести сама...»
Он понял ее глаза и быстро оглянулся туда, где бродил дежурный милиционер, и почти радостно сказал:
— Слушай, я же просто набью тебе морду! — и в его словах сквозило неподдельное торжество труса, нашедшего решение. Любой ценой, любой ценой! — более ничто не интересовало его. Боже мой, думала она, это же невероятно. Как можно так надеяться? На что надеяться? Неужели он не понимает в самом деле, что это даже не ее решение, что он все решил за нее давно, создавая решение годами — годами грязи, лжи и пьянки. Уму непостижимо!.. — Ну да, ну да! И никуда ты не улетишь. Нас же засадят на разборки, а там, глядишь, поумнеешь. Нужна ты своему фрайеру, господи, с чужим ребятенком-то! А вы, вы, сучонки, любите, когда вам морду бьют. Во где я маху дал — я ж тебя не тырил ни разу, во дурак-то, а...
И тогда она поняла — ничего он не сделает, он же увещевает самого себя, он же опять торопится строить очередную призрачно-защитную стенку; и когда он шагнул угрожающе к ней, явно оттягивая, явно лихорадочно нащупывая момент поступка, — а поступок нельзя рассчитывать! — она засмеялась; с кресла быстро встал какой-то офицер-моряк, и она, улыбаясь, помахала ему ладонью: «Не надо!» Муж быстро оглянулся, увидел остановившегося в трех шагах моряка, и глаза его сузились.
— Ага... Ладно, — сказал он тихо. И пошел торопливо к двери, мимо глядевших ему вслед пассажиров. И тогда она увидела лицо Евы — взрослые и тоскливые глаза пятилетнего человека, прожившего большую и трудную жизнь. Ева глядела вслед отцу.
Татьяна, не слушая, как медленно и старательно-отчетливо диктор аэропорта объявляет начало регистрации и приглашает «уважаемых пассажиров к стойке номер...», наблюдала, как бывший муж проскочил сквозь стеклянные двери, почти подбежал к милиционеру и, размахивая руками, горячо заговорил; милиционер, пожилой, с возрастной полнотой сержант, внимательно слушал его втолковывания и время от времени бесстрастно взглядывал в ее сторону. Она вздохнула, подняла тяжелый чемодан, пухлую, раздутую сумку и сказала Еве:
— Пойдем, девочка. Пора. Нас ждут.
И когда она, идя к стойке, на полпути оглянулась, то увидела, как сержант медленно, заложив руки за спину, уходит в противоположную сторону зала, а муж, — бывший муж! — оставшись на месте, что-то горячо твердит ему в спину; и она аккуратно поставила чемодан на весы и протянула кассиру билет и паспорт.
И когда она смотрела, как поехал по ленте транспортера ее чемодан, как покачивается рядом с ним сумка, и опять услыхала за спиной шаги подходившего мужа — в этот самый момент истребители начали атаку. Она не слышала предостерегающего окрика командира огневых установок, потому что в этот самый момент муж осторожно взял ее за локоть и изменившимся, новым для нее голосом попросил:
