— Вот и все, вот и все… — Цицерон поднялся. Прислушался. Загрохотала вторая повозка.
Марк обхватил отца, ткнулся головой в живот.
— Ты теперь вроде как за старшего. Что мама говорит — слушай. Я буду писать письма и… — Цицерон не договорил, махнул рукой. Что сказать-то?
Хорошо бы, Теренция поехала с ним. И Марк тоже. Но нельзя, нельзя — сам себя одернул Цицерон. Она должна за всем следить в Риме — может, что-то из имущества удастся спасти. Она договорится с друзьями — когда будут продавать вещи и рабов, чтобы свои выкупали. Если Теренция уедет вместе с мужем, они все потеряют. Все растащат, уж это точно.
Из таблина два раба вынесли ларь с бумагами и книгами. Там тексты всех его речей. Значит, Тирон уже грузит повозку хозяина. Цицерон взял со скамьи дорожный плащ, накинул на плечи. Застегнул бронзовую фибулу. Оглядел осиротевший без Минервы атрий. А ведь Марк Туллий планировал, что вот здесь устроит полку, и на полке этой, уже после смерти «Спасителя отечества», будет стоять его восковая маска — первая в предполагаемом длинном ряду, ибо Марк Туллий первым из своего рода занял курульную должность.
Теперь уже ничего не будет. И дома этого не будет. Цицерон повернулся и вышел. У дверей стояла тяжелая четырехколесная повозка, запряженная мулами. Тирон распахнул дверцу. Внутри пахло кожей, лавандой и свежеструганным деревом.
— Я подложил еще подушек, чтобы было мягче сидеть, — сообщил заботливый Тирон.
Марк Туллий забрался внутрь.
Как странно. Мы можем почти слепо доверять своим рабам, наши клиенты за нас горой, а мы, римские граждане — друг другу враги. Меня предали, предали! Тирон лучше вас всех. В тысячу раз лучше.
— Не уезжай! — закричал маленький Марк, кидаясь к повозке, оттолкнул Тирона и попытался залезть внутрь. — Не надо!..
Цицерон ничего не ответил, лишь пожал руку мальчика, выдохнул: «Прощай!» и откинулся на подушки.
«Ничего уже не будет, — подумал он, закрывая глаза. — Ничего. Будь ты проклят, Клодий!»
II
Повозка медленно катилась по Аппиевой дороге. Когда солнце стало всходить над скалистыми Сабинскими горами, Цицерон велел остановиться и вышел. Поля вокруг покрывал густой голубоватый туман, из которого поднимались черные верхушки пиний. Гробницы подле дороги были все в сверкающих каплях росы. На опущенных факелах мраморных гениев дрожали прозрачные капли. Небо уже сияло, повеселевшее после недолгой зимы, теплый Фавоний[104] гнал на восток весенние облака.
Цицерон долго смотрел на оставшийся вдали Город. Потом накрыл голову капюшоном, уселся в повозку и так сидел недвижно. Колеса громыхали, повозка тряслась, и вместе с нею тряслось тело Цицерона. Как будто было уже неживое.
III
Недалеко от Бовилл, у святилища Доброй богини навстречу повозке изгнанника попался отряд гладиаторов в сопровождении нескольких охранников. Они вышли в дорогу тоже до света — это Зосим спешил в Город. Невыспавшиеся гладиаторы ругались — один заковыристее другого, каждый на своем языке. Но Зосим не обращал на ругань внимания. Покидая господина, он всегда пребывал в страшной тревоге — так волнуется мать за своего единственного ребенка, оставшегося без присмотра. А в глазах Зосима патрон навсегда остался ребенком, который без опеки непременно наделает глупостей.
Вольноотпущенник приметил повозку, но не догадался, кто в ней едет. Подумал лишь, что очередной богач отправляется в свое поместье, только странно, что взял с собой так мало спутников.
IV
В эту ночь за чертой священного померия в небольшой подгородной усадьбе Цезарь не спал. Он уже надел палудаментум[105] и выехал из Рима как проконсул, но все еще держался вблизи Города, ожидая, когда Клодий устранит двух самых опасных людей — говоруна Цицерона и главную опору сенаторов — Катона.
Сейчас при свете светильника Цезарь делал выписки из греческих трудов о военном искусстве Кинея[106] и Пирра. Почти вся карьера Цезаря, если исключить несколько эпизодов, до этого была карьерой гражданской. Он умел выступать перед толпой и сочинял неплохо. Квестором был хорошим. Эдилом — замечательным. Претором — тоже неплохим. Консулом — успешным. Но в Галлии он собирался воевать, потому что ему была нужна большая война и большая победа. Такая, какую одержал Помпей на Востоке. Но войны Цезарь коснулся, как говорится, краешками губ и кончиками пальцев.
Правда, была Дальняя Испания. И за победы там даже собирались дать триумф. Но кому нынче не обещают триумф! Не так уж трудно брать города, которые и так согласны открыть перед тобою ворота. Но все равно отдаешь приказ идти на штурм и грабить, потому что в Риме дожидается свора разъяренных кредиторов и надо чем-нибудь заткнуть жадные пасти. Потом все будет иначе. Он будет милосердным, потому что милосердие нравится толпе. Но до того как наступит час милосердия, придется пролить много крови. Цезаря это не смущало. Потому что это будет кровь воинов на поле брани. И льется она не по воле полководцев, а по воле богов. Могущественная Фортуна решает нашу судьбу.
Цезарь был уверен в конечной победе. Да, в победе он был уверен. И еще не сомневался, что оптиматы постараются его сожрать. Так что удаление Катона и Цицерона — всего лишь превентивный удар. С Катоном нельзя договориться, а вот Цицерона можно использовать. Но это потом. Сейчас пусть Клодий делает то, что делает. Надо только исключить возможность примирения между прежними друзьями. Клодий и Цицерон не должны помириться. Да, очень-очень кстати — такое бывает во время поспешных сборов — несколько бумаг из архива Цицерона исчезли. И среди них — мерзкий памфлет на Клодия, написанный сразу после суда над осквернителем таинств Доброй богини. Тогда после ссоры Цицерон дал себе волю, награждая дерзкого патриция самыми хлесткими эпитетами. Но консуляр не осмелился памфлет опубликовать. Возможно даже, он хотел это сочинение уничтожить. Но потом позабыл, и черновик так и остался среди свитков. Теперь с памфлета спешно изготовляют списки.
Цезарь улыбнулся: Клодия надо держать в узде, иначе с Бешеным не будет сладу.
Картина XIV. Дурнушка Клеопатра
Оптиматы пытаются мне противодействовать во всем. Вдруг заявили, что составят свои списки на получение хлеба. Я им ответил, что список будет один — мой. Чтобы устранить все разногласия, велел своим людям сжечь храм Нимф, в котором хранились цензовые списки граждан. Так что оптиматам придется заткнуться. Теперь существует только один список — тот, что составил Гай Клодий. Отцы-сенаторы в ярости. Я хохочу. Неужели они надеялись меня прижать? Да я как атлет, намазанный маслом, вывернусь из любого захвата.
Даже если смерть меня сцапает — и тогда увернусь.
Одно неприятно: восемь народных трибунов из десяти завидуют моим успехам и устраивают мелкие подлости. Стоило мне уехать из Города в Календы июня, как они попытались на заседании сената протащить решение о возвращении Цицерона. Хорошо, народный трибун Лиг на моей стороне, и он успел наложить вето.
Царь Птолемей Кипрский умер — принял яд, дабы не видеть, как римляне забирают его остров и распродают его сокровища. Ну что ж, я могу считать себя отмщенным — ведь из-за этого человека когда-то я чуть не погиб.
Из записок Публия Клодия Пульхра
Июль 58 года до н. э
I
Встреча состоялась не в атрии и не в таблине, а во внутренней комнате, рядом со спальней Клодия. Фульвии не было дома — она должна была вот-вот родить, и Клодий отослал ее в родительский дом, где под присмотром матери молодой женщине будет спокойнее. Зосим ввел двоих посетителей, судя по всему, мужчину и ребенка, закутанных в дорожные плащи, и плотно закрыл за ними дверь. Тогда мужчина поставил на сундук в углу небольшой ларец и сбросил с головы капюшон. Клодий увидел немолодого смуглого человека с крючковатым носом, острым, выдающимся вперед подбородком и выпуклыми, неестественно большими глазами. Гость окинул взглядом комнату и удовлетворенно кивнул: народный трибун выполнил его условие — встретил гостя один.
— Это мой дар тебе, народный трибун, в знак искренней дружбы.
Клодий бросил рассеянный взгляд на ларец. Золото? Вполне может быть. Впрочем, размеры у ларца не особенно внушительные.
— Рад приветствовать тебя, Птолемей Авлет, царь Египта, — отвечал народный трибун, только теперь соизволив подняться навстречу гостю.
Авлет кивнул. В этот момент второй гость тоже откинул капюшон со лба, и тогда стало ясно, что это девочка лет одиннадцати-двенадцати, с таким же крючковатым носом, как и у мужчины, пухлыми щеками и высоким лбом. М-да, Венера из этой малютки не вырастет. Бедная дурнушка, даром что царевна.
