каше. Еле живые выходим на перемычку. Деды курят и нервно переговариваются. Вадим сообщает нам, что Сереге плохо и они подождут нас здесь, поставив палатку, предлагая сходить нам на вершину вдвоем. Мы немного отдыхаем, оставляем рюкзаки и двигаемся месить снег дальше. Я иду первая, но силы быстро кончаются, и я предлагаю Андрюхе меня сменить. Он категорически отказывается. Снег очень глубокий. Я падаю, подминая его своим весом, встаю на колени, снова падаю. Наконец силы меня покидают, и я просто лежу, в надежде, что Андрюха пойдет первым. Он ложится рядом. Я снова встаю и продолжаю барахтаться дальше, проклиная в душе Андрея последними словами. Наконец, сугробы заканчиваются, и мы выходим на предвершинный гребень. Об этом нам сообщает ветер, сбивающий нас с ног. Мы идем рядом, собрав веревку в кольца, внимательно глядя под ноги, чтобы не наступить на снежный надув и не улететь вниз. Обессиленные, мы падаем на вершине в снег и лежим, даже не любуясь красотами вокруг себя. Я вспоминаю, что оставила фотоаппарат в рюкзаке, но нет даже сожаления. Нет ни сил, ни желания фотографировать. Лежать на снегу под шквальным ветром холодно. Нужно спускаться вниз. Мы осторожно идем обратно, стараясь придерживаться собственных следов. Ветер их практически занес, и мы двигаемся медленно и осторожно. Наши глаза пытаются отыскать дедов. Палящее солнце и сильный ветер мешают это сделать. Мы все ближе и ближе к перемычке, но ребят нет. Наконец мы находим место, где оставили вещи. Рюкзаки на месте, они аккуратно связаны и привязаны к ледобуру. Я нахожу мешок с перекусом и немного чая. Мы садимся, отдыхаем, едим, обсуждая непонятное поведение ребят.
– Сейчас немного полежим, позагораем, – говорит Андрюха и падает в снег, подставляя лучам солнца, закутанное в капюшон от пуховки и намазанное кремом, лицо.
Я тоже падаю в снег и закрываю глаза. Но даже с закрытыми глазами, я вижу как солнечный диск медленно, но неуклонно снижается.
– Надо идти, – говорю я, не открывая глаз, успокаивая себя тем, что вниз идти легче.
Андрюха молчит.
– Ты что молчишь, – спрашиваю я, – уснул что ли?
Я лениво сажусь. Да солнце уже низковато. Мои часы показывают четыре, и внутренний голос повторяет, как заведенный игрушечный попугай: «валить надо».
Андрюха лежит с открытыми глазами, сняв очки, но на мои слова не реагирует. Я зову его по имени. Он молчит.
– Ты чего? – я начинаю злиться.
Тишина. Я подхожу ближе и кидаю ему снег в лицо. Его ресницы смаргивают снежинки, попавшие в глаза. Я кидаю еще и еще.
Его рука поднимается и осторожно протирает лицо.
– Вставай.
Он продолжает лежать.
– Давай, давай вставай, пойдем – говорю я, пиная его ногой.
Он не реагирует. Я бью сильнее, он поворачивается на бок и продолжает лежать. Еще удар. Мой ботинок отчаянно колотит по спине, он опять переворачивается, но снова не реагирует.
Я наклоняюсь поближе и смотрю внимательно. Он лежит, ровно и спокойно дыша, его взгляд безразличен и отрешен. Моя рука наотмашь выдает увесистую оплеуху. На Андрюхином лице остается красный след, он отворачивается, но не встает. Еще, еще, еще – я чувствую, как начинает гореть моя ладонь, и легкие судорожно вдыхают разряженный воздух. Андрюха крутит головой и поднимает руку, пытаясь закрыть лицо от ударов. От бессилия и отчаяния я падаю в снег и, тяжело дыша, напряженно соображаю, что делать. Я отвязываю рюкзаки и складываю их в один. Мои глаза с надеждой смотрят в небеса. Солнечный диск цепляется нижним краем за снежные шапки гор, окрашивая их в причудливые золотисто-кремовые тона.
Выплеснув всю злобу на Андрюхино лицо, я пытаюсь сообразить, что делать. Палатки у нас нет, рации тоже, деды забрали ее с собой. Мы находимся на высоте пять тысяч метров. Холодная ночевка, это однозначно смерть. Значит нужно спускаться. Но как? Я надеваю рюкзак и тащу Андрюху за капюшон. Ноги вязнут в снегу, и я падаю. Еще попытка. Еще. Нет, я понимаю, что так я его далеко не утащу. Я пристегиваю веревку, еду вниз, оставляя за собой желоб в раскисшем снегу и тащу по нему Андрея. Склон крутой, мы медленно съезжаем к скальному выступу. Я снова шлепаю Андрюху по лицу в надежде, что он придет в себя, но он продолжает смотреть на меня с тупым безразличием. Отдышавшись, я снова волоку его вниз. Мой взгляд с мольбой смотрит то на небо, то на Андрея. Но ни тому, ни другому нет дела до моих молитв. Оба взирают на меня с полным безучастием. Солнце скрывается за горным хребтом, а Андрюха продолжает лежать на снегу.
Резко холодает и все погружается в полумрак. Покрывшийся ледяным панцирем снег скользит и мне больше не нужно рыть траншею. Веревка путается и цепляется за смерзшиеся комья снега. Наконец, я окончательно выбиваюсь из сил, снимаю рюкзак и ложусь на снег. Мне уже все равно. Я вижу, как синеет небо над головой, и слышу, как внизу подо мной шумит вода. Холод начинает забираться под пуховку, и я перестаю чувствовать пальцы на ногах. Мне уже все равно. Где-то на горизонте зажигается первая звезда. Я думаю, что можно загадать желание, но уже ничего не хочется. Краем глаза я вижу, как ворочается от холода Андрюха, потом потихоньку выпрямляется и принимает горизонтальное положение. Я с интересом наблюдаю, как он отстегивает от себя и сматывает в бухту веревку, кладет в рюкзак и, закинув за спину, быстрым шагом направляется к тропе.
Я медленно встаю, наблюдая за безмолвно исчезающей в темноте ночи фигурой, иду следом, осторожно переставляя ноги в сгущающихся сумерках.
Свет от фонаря бьет прямо в глаза. Андрюха стремительно орудует ложкой, опустошая содержимое кастрюли. Серега машет из палатки рукой. С ними наш доктор. По видимому, Сереге было совсем плохо. Ребята смотрят на меня с улыбкой и протягивают чай.
– Жива? – спрашивает, улыбаясь, Андрюха, облизывая ложку.
Я замираю в легком недоумении.
– Я уж думал, мы заночуем на тропе, – говорит Андрюха с легким укором, встает и отдает мне рюкзак.
Я сажусь и смотрю на ребят. У них спокойные веселые лица.
– Горняжка, – констатирует доктор, – по-научному называется гипоксия.
– У меня горняжка? – спрашиваю я, смотря Андрюхе в глаза и замечая веселые огоньки, которые играют в его зрачках.
– Не у меня же, – весело отвечает он, и ребята смеются.
Я ничего не понимаю. Мой разум ищет объяснения. Он теперь будет делать вид, что ничего не произошло?
– Ты что, ничего не помнишь? – удивленно спрашиваю я, еще не остыв от приступов пережитой
