Внезапно кровь начинает бешено стучать в висках, так, что я слышу: трам-трам-трам-трам… Мир вокруг меня вертится каруселью. Грозовые тучи опускаются ниже и растягиваются, танцуя в небе. В ушах как будто гремит канонада. Летит ворона. Я моргаю. Она садится на голову горгульи. Горгулья скалит длинные зубы, у меня перехватывает дыхание. Кружится голова. Ресницы трепещут так же яростно, как крылья вороны.
— Джемма!
Голос Фелисити доносится как из-под воды, но потом становится четким.
— Джемма! Что случилось? Джемма, ты потеряла сознание!
— Горгулья, — говорю я дрожащим голосом. — Она ожила.
Две девушки, сидящие вместе с нами в экипаже, смотрят на меня настороженно. Мы все четверо вытягиваем шеи и выглядываем в окно, пристально глядя на крышу школы. Там все тихо и неподвижно, там нет ничего, кроме камня. Крупная дождевая капля падает мне прямо в глаз.
— Ох! — вскрикиваю я, откидываясь на спинку сиденья, и стираю воду с лица. — Это выглядело так реально… Я что, в самом деле потеряла сознание?
Фелисити кивает. И встревоженно морщит лоб.
— Джемма, — шепчет она, — горгульи высечены из камня. Что бы ты там ни видела, это была галлюцинация. Там совершенно ничего нет странного, клянусь! Ничего!
— Ничего, — эхом повторяю я.
Я бросаю последний взгляд назад и вижу самый обычный весенний день накануне Пасхи, вижу дождевые облака, надвигающиеся с востока. Неужели я действительно все это видела или мне просто показалось? Может быть, это новый фокус магии? Мои руки, лежащие на коленях, дрожат. Не говоря ни слова, Фелисити накрывает ладонью мои пальцы, стараясь разогнать страхи.
Говорят, что Париж весной великолепен, как никогда, и что человек там чувствует себя так, словно никогда не умрет. Я этого не знаю, потому что никогда не бывала в Париже. Но весна в Лондоне — это совершенно другое дело. Дождь то шуршит, то барабанит по крыше кареты. Улицы в равной мере забиты и разнообразными экипажами, и копотью и дымом газовых фонарей. Мальчишки-подметальщики едва успевают убирать с булыжника навоз и грязь, чтобы модные леди могли перейти улицу, с риском попасть под колеса омнибусов, чьи кучера от души проклинают дам. Но ругательства возниц — ничто в сравнении с тем, что оставляют за собой их лошади и что нужно поскорее убрать; и несмотря на все опасения насчет того, что меня ждет в Белгрейве, я бесконечно благодарна судьбе за то, что я — не подметальщик переходов.
Когда мы наконец добираемся до дома, я вся в синяках от того, что постоянно ударялась о стенки экипажа, а юбка покрыта слоем грязи толщиной в добрый дюйм. Горничная у входа забирает мои ботинки, ни слова не говоря о большой дырке на носке чулка.
Из гостиной выходит бабушка.
— Боже праведный! — восклицает она. — Что это такое?
— Весна в Лондоне, — объясняю я, заправляя за ухо сбившиеся волосы.
Мы проходим в большую гостиную, бабушка закрывает за нами дверь и ведет меня в тихий уголок рядом с огромным живописным полотном. Три греческие богини танцуют рядом с какой-то хижиной, а неподалеку играет на флейте Пан, и маленькая козочка беспечно жует клевер. Картина настолько отвратительна, я вообразить не могу, что могло заставить бабушку купить ее, разве что возможность горделиво выставить напоказ и хвастать ценой.
— Что это такое? — спрашиваю я.
— Три грации! — восклицает бабушка. — Мне они очень нравятся.
Наверное, это самая дурная живопись, какую только мне доводилось видеть.
— Этот козлоногий, похоже, отплясывает джигу.
Бабушка окидывает холст довольным взглядом.
— Он символизирует собой природу.
— Только на нем панталоны.
— Джемма, в самом деле, — ворчит бабушка. — У меня нет желания обсуждать с тобой искусство, в котором ты не слишком разбираешься. Я хотела поговорить о твоем отце.
— Как он? — спрашиваю я, тут же забыв о картине.
— Ты должна быть с ним поосторожнее. Как можно более сдержанной. Ты не позволишь себе разных выходок, как это тебе свойственно, ничего такого, что может его расстроить. Ты меня понимаешь?
Как мне это свойственно. Да если бы она знала…
— Да, конечно.
Я меняю перепачканную одежду на чистую и выхожу в семейную гостиную.
— А, вот наконец и наша Джемма! — говорит бабушка.
Отец встает из кресла у камина.
— Боже мой, да неужели эта прекрасная и элегантная юная леди действительно моя дочь?
Голос у него слабый, а глаза не такие яркие, как когда-то, он все еще очень худ, но под усами расплывается широкая улыбка. Когда он протягивает ко мне руки, я бросаюсь в его объятия, я снова — его маленькая дочурка. К глазам подступают слезы, но я не позволяю им пролиться.
— Как я рада тебя видеть, отец!
Его объятия не так крепки, как в былые времена, но они согревают, а что касается худобы, так мы уж постараемся откормить его побыстрее.
— Ты с каждым днем становишься все больше похожей на нее.
Том, надувшись, сидит в кресле, утешаясь чаем и бисквитами.
— Чай уже почти остыл, Джемма.
— Вам незачем было ждать меня, — говорю я, не отходя от отца.
— Я им то же самое говорил, — жалуется Том.
Отец предлагает мне кресло.
— Когда была ребенком, ты частенько сиживала у моих ног. Но теперь ты не маленькая, настоящая юная леди, так что тебе следует сидеть как полагается.
Бабушка наливает всем чая, и, несмотря на ворчание Тома, он оказывается еще горячим.
— Мы получили приглашение на ужин в общество Гиппократа в Челси, на этой неделе, и Том в конце концов его принял.
Том, хмурясь, опускает в чашку два больших куска сахара.
— Как это мило, — говорю я.
Бабушка добавляет в чашку отца молоко, от которого чай затуманивается.
— Там отличная компания, Томас, уж поверь моим словам. Сам доктор Гамильтон состоит в этом обществе!
Том впивается зубами в бисквит.
— Ну да, старина доктор Гамильтон.
— Это гораздо больше соответствует твоему положению, чем клуб Атенеум, — говорит отец. — Так что лучше покончить со всей этой ерундой.
— Это не ерунда, — мрачно произносит Том.
— Ерунда, и ты прекрасно это знаешь.
Отец кашляет. Кашель сотрясает его грудь.
— Что, чай слишком холодный? Велеть подать свежего? Ох, да куда эта девчонка подевалась?
Бабушка встает, потом садится, потом опять встает, пока наконец отец не машет на нее рукой, и она усаживается на место. Нервничая, она не замечает, как ее пальцы складывают салфетку в аккуратный маленький квадратик.
— Ты так на нее похожа, — снова говорит отец, и его глаза влажнеют. — Как это могло случиться? С какого момента все пошло не так?
— Джон, ты сейчас немножко не в себе, — говорит бабушка, у нее дрожат губы.
Том с несчастным видом таращится в пол.
— Я бы душу отдал за то, чтобы забыть, — сквозь слезы шепчет отец.
Он совершенно сломан, и все мы чувствуем себя виноватыми. Мое сердце готово разорваться. И ведь нужно совсем немного магии, чтобы изменить ситуацию…
«Нет, выброси эту мысль из головы, Джемма».
Но почему нет? Почему я должна допускать, чтобы он страдал, если могу прогнать его страдания? Я не в силах провести еще одну проклятую неделю в компании своей родни. Я закрываю глаза, и все тело содрогается от скрытой в нем тайны. Откуда-то издалека до меня доносится растерянный голос бабушки, а потом время замедляется до того, что все они превращаются в странную, застывшую живую картину: отец, опустивший голову на руки; бабушка, встревоженно размешивающая чай; Том с хмурым недовольным лицом. Я вслух высказываю свои желания, касаясь каждого из них по очереди:
— Отец, ты забудешь свою боль. Томас, тебе пора повзрослеть, перестать быть мальчишкой. И, бабушка, давай хоть немного повеселимся, хорошо?
Но магия во мне еще не иссякла. Она отыскивает мое страстное желание иметь семью, — желание, когда-то сильное, а теперь потускневшее из-за внутренних бурь и потрясений, с которыми я не могла справиться. И на мгновение я вижу себя счастливой и беспечной, играющей под синим индийским небом. Мой собственный смех звучит у меня в голове. Ох, если бы я могла, я бы вернула прежнее счастье. Сила этого желания так велика, что я падаю на колени. Из глаз льются слезы. Да, я бы очень хотела все вернуть. Я хотела бы чувствовать себя спокойной. Защищенной. Любимой. Если магия может мне все это дать, у меня это будет.
Я глубоко вдыхаю, судорожно выпускаю воздух.
— А теперь начнем снова.
Время срывается с места и мчится вперед. Все поднимают головы, как будто пробуждаясь от сна и очень этому радуясь.
— Э-э… о чем мы говорили? — спрашивает отец.
Бабушка моргает большими глазами.
— Это самое странное, что я только могу припомнить! Ха-ха! Вот ненормальная старуха!
