Ой, как зашло да солнце да красное,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ой, да затмило да поле да бранное
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ай-да не ой-да, да ой-да не ай-да,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ой, поле бранное, да окаянное,
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а…
Ой-дари-дари-дари-дари-дари-да-а!..
Пальцы старика пробежались в последний раз по струнам и белыми птицами взлетели и картинно замерли на уровне подбородка.
Аудитория перестала раскачиваться и застыла в неуверенности: засыпать ли ей теперь окончательно, или всё же придется просыпаться?
Старик недовольно сдвинул лохматые брови и недовольно зыркнул в сторону трибуны, потом на слушателей перед собой.
– И чего молчите?
– А из чего у него сапоги-то были пошиты, говоришь? – выкрикнула замотанная до бровей то ли в кружевную шаль, то ли в недоеденный молью платок, бабка из первого ряда – скорее чтобы угодить артисту, чем из настоящего любопытства.
– Что?.. – оторопело опустил руки и вытянул шею Лунь. По огорошенному его виду было понятно, что ждал он явно не этого.
– Обувка, говорю, из какой кожи у богатыря стачана была? Хром знаем, юфть знаем, кирзу знаем… – начала методично загибать пальцы неугомонная старушка.
– Кирзу?.. – растеряно повторил певец. Иван понял, что надо спасать положение.
– Браво, браво! – неистово захлопал он в ладоши, умудряясь одновременно пнуть Коротчу, ткнуть Воробейника и лягнуть супружницу. – Бра-во!.. Бра-во!.. Бра-во!..
– Чего?
– Уже?
– Ай-ай! Ай-ай!
– Я те попинаю любимую жену…
– Из-ви-ни!.. То есть, бра-во!.. бра-во!.. Кри-чи! Те-все!
– Бра-во!.. – нестройным, но рьяным хором под аккомпанемент такого же качества аплодисментов поддержали его выведенные из состояния ступора министры.
– Молодец! Молодец!.. – подхватили мальчишки на карнизах.
– Ура!.. – заорала стража.
– Постарался!.. – выкрикивали разрумянившиеся тетки в первых рядах.
– Ну, мастер!.. – одобрил откуда-то с галерки густой бас.
Не зная, что положено кричать в таких случаях, люди стали выкликать, что Бог на душу положит. Но один, другой, третий костей, глядя на усердствующую трибуну, стали тоже бить в ладоши, и через полминуты рукоплескания, в значительной мере усиленные смутным чувством вины, гремели над площадью, заглушая разнобой народных пожеланий и комментариев.
– Бра-во! Бра-во! – в двадцать пять глоток скандировало просвещенное жюри, намекая добрым горожанам, что неплохо бы выучить нужные слова.
– Бравый!.. – на лету подхватил один за другим и грянул в тысячи глоток сообразительный народ. – Бра-вый!..
Довольный Лунь скромно поклонился, не вставая с места, потер озябшие руки, на минуту задумался, разглядывая небеса, и снова коснулся струн.
– Повеселее чего-нибудь!.. – выкрикнула какая-то простая душа из народа перед тем, как над импровизированной концертной площадкой вновь зависла тишина.
– Да уж неплохо бы, – пробормотал Комяк.
– Глас народа – глас Божий, – донесся до Иванушки справа сонный голос.
Но певец принципиально не стал отступать от согласованного с меценатом репертуара.
– Лирическая народная песня «Уж сама ли я по воду да пойду». Музыка народная. Слова народные, – торжественно объявил Лунь.
Аудитория, подумав и не найдя толкования непонятному слову, характеризующему предстоящую песню, отчего-то решила, что желание ее будет исполнено, и разразилась спорадическими благодарными хлопками.
– Щас споет, – донеслось тоскливое предположение справа, сопровождающееся звуком, похожим на спрятанный в рукаве зевок. И музыкант не обманул ожиданий.
Ой да ли, ай да, ой да ли, ай да,
Наша река глубока-широка да.
Ой, глубока да, ой, широка да,
Ой да ли, ай да, ой да ли, ай да.
Ой да ли, ай да, ой да ли, ай да,
Серая утица да к бережку плывет да.
Ой да, утица, ой да, плывет да,
Ой да ли, ай да, ой да ли, ай да…
К тому моменту, когда Лунь дошел до обещанного похода за водой, прошло не менее получаса, за которые аудитория имела неповторимую возможность ознакомиться с флорой и фауной вышеуказанной реки. Кроме серых утиц, оказывается, по ней еще плавали сизые селезни, рыжие гуси с желтыми гусынями, и белые лебеди с белыми же лебедками[73]. Над рекой летали синие чайки со своими чайниками, черные скопы со своими скопцами, стрекозы со стрекозлами, и бабочки с бабами. Под поверхностью обитали счастливыми семейными парами серебряные уклейки, полосатые окуни, зеркальные карпы и пучеглазые раки.
С крайней неохотой Лунь – похоже, завзятый рыболов и охотник – оторвался от перечисления под нескончаемые «ой да» и «ай да» животного мира глубокой-широкой речки и перешел к изложению размышлений неизвестной девушки, стоит ли ей идти за этой самой водой в такую даль, когда вот-вот должен завалиться в гости ее милый.
Кончилось всё тем, что милый в гости всё-таки пришел, и пошли они за водой уже вместе, что было, с одной стороны, практично – ведь принесут-то они воды в два раза больше[74], но с точки зрения гигиены и охраны здоровья абсолютно неприемлемо: столь густо населенный водоплавающей птицей водоем лучше ей было бы и оставить.
Впрочем, такие глубокие выводы делать под конец песни был уже мало кто в состоянии: снотворное действие баллады о Лосе Ершеевиче было усилено и продолжено на совесть.
Первым, кто крикнул «браво», в этот раз оказался Коротча, которому, совершено случайно, с последним аккордом песни на плечо упала голова самого стойкого слушателя – Хвилина.
Выкрик его подхватили и поддержали сначала выведенные из состояния медитативной дремы министры, а за ними и встрепенувшаяся, спохватившаяся толпа – правда, с меньшим апломбом по сравнению с прошлым разом. Лунь сделал вид, что не заметил и не обиделся.
Третья песня повествовала о дальних странствиях. А конкретно – о нелегком пути костейского торгового каравана за три пустыни, за три моря, в Вамаяси, Узамбар и Бхайпур, и включала долгий перечень экспортируемого и импортируемого товара и даже расценок на местных базарах.
Сильная ее сторона была в том, что она могла послужить неплохим учебником начинающим купцам по основам международных коммерческих отношений.
Слабая ее сторона заключалась в этом же. Ибо чтение учебника нараспев под гусельные переборы могла произвести на неподготовленного слушателя только один, зато вполне предсказуемый эффект.
Через час, по окончании песни единственный не погрузившийся в ступор член жюри и, не исключено, что и всей аудитории – министр коммерции Барсюк – отбросил грифель и записную книжку, приподнялся с места и завопил «еще раз!», что было мочи.
– «Еще раз» на языке искусства будет «бис», – любезно подсказал ему Иванушка.
– Бис!!! – быстро поправился купец. – Бис!!! Про сколько давать на лапу смотрителю Субботнего рынка столицы Вамаяси – как ее там – бис, и расписание переправы через Сейберский залив тоже бис, можно два раза! И пой помедленнее – я записываю!..
Впрочем, непартикулярная реакция простодушного купчины была быстро заглушена более традиционными аплодисментами и разнобоем пожеланий и эпитетов из толпы – чуднОе иноземное слово, не успев укорениться, к концу третьего часа напрочь забылось.
Певец невозмутимо принял причитающиеся ему почести, поклонился на все четыре стороны, и чинно прошествовал вдоль загадочного забора к услужливо распахнутым в конце импровизированной концертной площадки воротцам навстречу тупо протирающему глаза мальчишке-поводырю. Следом за ним уже бежал со скамейкой слуга. Третье испытание барона Дрягвы было завершено.
Иванушка спохватился и, вспомнив протокол, вскочил на ноги, сконфужено подавил предательский зевок, и во всеуслышание объявил:
– А сейчас его превосходительство барон Карбуран представит на суд уважаемого жюри и народа, что он приготовил для развлечения и досуга добрых граждан страны Костей!
Принявшее низкий старт при первых словах вступительной речи, одновременно с последними словами царевича его превосходительство возбужденно сорвалось с места и заторопилось вниз, гулко топоча подкованными сапогами по деревянным лесенкам и приводя всю шаткую конструкцию в наводящее на недобрые мысли движение.
– А он чем нас развлекать будет? – вопросительно глянул на лукоморца Комяк.
– Оказывается, я пение не люблю… – смущенно пожал плечами Коротча.
– Еще одного сказителя с тренькой я тоже не перенесу, – жалобно поддержал его Воробейник.
– А забор вдоль площади это он ставил, или его светлость Брендель? – спросил Щеглик.
– Вообще-то он.
