— Ты зачем приехал? — спросила Айрис, не поднимая глаз.
— Просто так, — ответил Ринальдо асимметрично улыбнувшись. — Давно хотел — а теперь появилось свободное время.
Это была неправда. Он приехал не просто так. Третий корабль погиб сегодня, несмотря на ночную проверку, взорвался на старте в четыре часа дня, как и первые два, и на нем были убиты еще сто тысяч тщательно отобранных замечательных людей. Будто и впрямь куражился и хохотал над бессилием слегка разумных муравьев божок-садист. Ринальдо приехал оттого, что опустились руки. Приехал вспомнить. Воскресить. Вновь полюбить и вновь возненавидеть. Он давно уже не любил и не ненавидел — только спасал; и теперь спасать, не любя, не хватало сил.
— Детей нет? — спросила она. Ринальдо не ответил. — Почему ты украл у меня Дахра?
— Я ничего никогда не крал, Айрис. Даже безделушек. Тем более того, что мне дорого.
— Что?
— Я говорю, украсть, что любишь и в чем нуждаешься, куда труднее, чем то, что безразлично… ты так не считаешь? Это как бы капитуляция. Как бы сам признаешь, что недостоин того, что любишь. И никогда уже не будешь достоин, никогда уже не сможешь добиться естественным путем.
— Что за вздор, Ринальдо! Я просто не могу понять твоих вечных максим! Сколько же можно всех воспитывать?
Он хотел ответить, но не успел.
— Как ты мстишь. Сколько злобы, ненависти… Неужели можно столько лет любить и желать зла?
— Не знаю, — сказал он. — Про зло — разумеется, чушь, а вот любить… — Он пожал плечами. — Просто без тебя мне как-то бессмысленно. Как-то скудно, понимаешь?
— Скудно… — задумчиво повторила она. — Понимаю…
Она не понимает, подумал Ринальдо. Она знает лишь свое «скудно»: Чан в Совете, Чан в Коорцентре, Чан на испытаниях. Чан в рейсе. Чан с друзьями. Чан с подругами… Потом налетит вдруг — топот, смех, крик, грай, нечеловеческий клекот; а поутру — на молочно-белой коже смуглые пятна его поцелуев и тающая в сиянии неба точка его орнитоптера. Разве это скудно? Это просто смешно.
— Почему ты позволила ему вновь… прилетать?
— Откуда знаешь? — вскинулась она и сразу поникла. — Он?! — Она не произнесла, а почти всхлипнула это короткое слово, настолько унизительной была догадка. Ринальдо не ответил, даже не кивнул, но его глаза никогда не умели врать; конечно, он, ответили они за Ринальдо. — Потому что он добрый! — в отчаянии крикнула Айрис.
Ринальдо улыбнулся половиной лица.
Третий курс оказался критическим для Чанаргвана. Ринальдо ишачил на него как мог, но Чан был уже совершенно не в состоянии заниматься чем-либо, кроме тренажера, он находился на грани исключения и только клял судьбу. Ринальдо делал за него вычисления, а Чан сидел рядом и клял судьбу. И тогда хитроумный Ринальдо отказался что-либо делать и стал говорить: «Бездарь!» Он говорил: «Ты никогда не оторвешься от Земли, разве что пассажиром!» Он говорил: «Тебе пасти коров!» Чанаргван возненавидел его, и Айрис возненавидела тоже: «Как ты можешь сейчас! Твоему другу плохо! Надо помочь, а уж потом указывать на какие-то недостатки…» Только на ненависти к Ринальдо Чанаргван выпрямился; только чтобы доказать Ринальдо, и себе, и всем, что он — не бездарь и что Ринальдо — не настоящий друг. Тогда они еще мыслили подобными формулировками. Полгода спустя Ринальдо, уже собиравшийся все рассказать Чанаргвану, попал в аварию на тренажере. Авария была редчайшей и крупной, почти невероятной, отчасти Ринальдо был виноват в ней сам. Он так и остался полукалекой на всю жизнь, но, пока он валялся по госпиталям и реабилитационным центрам, слава подлеца, бросившего талантливого, но разбрасывающегося друга в тяжкий момент, приклеилась к нему навечно; скоро уж все и забыли, почему Ринальдо подлец, просто известно было, что на него нельзя положиться.
— И с чего это к тебе липнут наши дети? — вдруг сказала Айрис с неприязнью. — Дахр… теперь — Чари… глазищи — во, рот варежкой…
— Они мне доверяют.
— Вздор! Не знаю, как там Дахр, но о каком доверии может идти речь между мужчиной и женщиной?
Бедная, подумал Ринальдо. Сгорела.
— А о чем может идти речь?
— О терпении, — отрезала Айрис. — Только о терпении. Ничего не знать и делать вид, что все — как всегда.
Ринальдо только головой покачал.
— Идите есть! — крикнула Чари, растворив дверь. В комнату повеяло свежим и вкусным. Ринальдо оглянулся. Чари успела переодеться. На ней была теперь вызывающе изящная, короткая полупрозрачная хламида и невесомый, совершенно прозрачный синий шарф до щиколоток.
— Ты оделась бы поприличнее, детка, — брезгливо приказала Айрис.
— Вот еще! — с вызовом ответила Чари и уставилась на Ринальдо. — Теперь все так носят, — добавила она отчаянно, — когда хотят понравиться.
— Ринальдо, — сказала Айрис устало. — Уходи.
— Мама…
— Помолчи. Ринальдо, я тебя прошу. Ты здесь не нужен. Ты же всегда это понимал, и сейчас понимаешь.
— Нет, — ответил он с непривычным и оттого еще более сладким ощущением причинения ответной боли. Запретным и великолепным. — Не понимаю.
Лицо Айрис покрылось красными пятнами.
— Выметайся.
— Мама! — вспыхнула Чари. — Как тебе не стыдно!
— Молчи, ты не понимаешь.
Ринальдо медленно поднялся. Чари подскочила к нему и с силой ухватила за локоть.
— Не вздумайте уйти, — быстро произнесла она. — Это бывает с ней. Это оттого, что Дахра нет и отец снова перестал прилетать. Я уже поставила на стол замечательную окрошку, вы в жизни такой не пробовали…
— Чари-и… — с мукой выдавила Айрис. — Ты не понимаешь!
— И не желаю, — энергично возразила Чари. — Не желаю понимать, как можно так обижать человека. Когда поймешь такую гадость — надо перестать жить.
— Чари, — укоризненно произнес Ринальдо, осторожно освобождаясь от ее крепких пальцев. Чари озадаченно смотрела на него. Айрис бессильно уронила голову на сомкнутые ладони; длинные белые волосы упали почти до колен, слабо раскачиваясь единой слитной массой.
— Этот чижик — мой первый муж, — глухо произнесла она из-под волос.
Глаза Чари стали на пол-лица.
— И… правда? И я — вот его дочь?
— Нет! — выкрикнула Айрис, вскочив и сделав непонятный жест руками. — Никогда!
— А что же ты… Все равно не понимаю. Его дочь, скажи!
— Нет, Чари, нет, — мягко сказал Ринальдо. — Мы с твоей мамой были очень недолго. Подо мной взорвался тренажер, и я стал смешной. А твоя мама — трагическая натура, она не любит смешного.
Тогда компания студентов разлеталась с пляжа; Ринальдо не было, он, как всегда, не сумел выкроить время, был занят, и Айрис загорала сама по себе, одна, и им с Чаном, которого она давно знала как близкого друга мужа, было по дороге. Он вел орнитоптер в двух метрах над морем, вдоль скалистого берега, лавируя на предельной скорости с немыслимым мастерством, в полумраке, грозившем стать тьмою. Айрис вскрикивала ежеминутно, и Чанаргван оборачивался к ней, сверкая безукоризненной улыбкой. «Мы убьемся… столкнемся…» — пробормотала она, судорожно цепляясь за его локоть. «Не убьемся», — просто ответил он, и она поняла, что это правда. «Мы убьем кого-нибудь…» — беспомощно прошептала она, в глубине души ожидая, что он ответит: «Не убьем», — и это тоже будет правда, но он снова осветил ее абсолютно правильным полумесяцем улыбки и ответил: «Пусть не зевают», — и все в мире внезапно стало на свои места — так правильно, как она и помыслить не могла до той поры, только предощущала, что возможна некая высшая правильность и точность; кровь зазвенела раскрепощенным гонгом, а Ринальдо с его куцей мудростью, с его вымученными, причудливо и бесплодно сплетенными моралите пропал навсегда. Чан помолчал еще, потом полуобернулся к Айрис: «Это сама жизнь летит под крыло. Преданно стелется, и отлетает, и кричит: задержись, возьми меня! — Он помедлил. — И ты берешь».
Этот вечер все решил. Но Чанаргван был порядочным человеком, и Айрис тоже. Он взял ее лишь через год, когда Ринальдо был уже в реанимации, и взял не подло, а на целых шесть лет.
За окном гомонили птицы.
— Мама… — беззащитно сказала Чари.
— Ну не так же это было, не так, — болезненно выговорила Айрис. — Почему ты всегда лжешь?
— Чтобы мне верили, — мгновенно ответил Ринальдо.
— Слышала? — крикнула Айрис.
— Ты, например, мне верила, только когда я врал и притворялся не собой. А стоило мне по рассеянности или усталости захотеть внимания к собственной персоне, а не к желанной тебе модели, я сразу вываливался из отношений. Все связи рвались. Это такая жуть была — даже когда ты меня ласкала, я не мог отделаться от чувства, что ты не меня ласкаешь, а того, кем я прикидываюсь тебе в угоду. Нам в угоду. При этом ты до самой аварии утверждала, что, кроме меня, тебе никто не нужен, что во мне твои корни…
