– Причем сильно.
– Только не факт, что это паук. Как бы не хуже. Оса, а то и шершень. Тебе надо понять, кто укусил.
– Не получается, я топчусь на месте. Четырнадцать подозреваемых. Минус четверо убитых. Остается десять, плюс еще человек семьсот. И все как один – блестящие представители иного столетия, и ни к кому из них не придерешься. Даже если я пойму, чтó у меня чешется, время будет упущено.
– Не будет.
Адамберг прислонился к дереву.
– Будет. То, что у меня чешется, не имеет отношения к следствию.
– Ну и что?
– Я не могу позволить себе рыскать в поисках шершня, пока этот тип косит всех направо и налево.
– Может, и не можешь, но выбора у тебя нет. В любом случае убийцу ты найти не в состоянии, в голове у тебя пусто, так какая разница? Ты понимаешь, когда у тебя начало чесаться?
Адамберг отпил пива и надолго замолчал.
– По-моему, в понедельник, но я не уверен. Боюсь, я просто навоображал себе невесть что.
– А что тебе остается?
– Нет, видимо, это случилось раньше. Думаю, у меня зачесалось в Бреши.
– A-а, Брешь…
– Ты там бывал?
– Работал неподалеку года четыре.
– А ты знаешь, почему это место так называется?
– Насколько я помню, во время войны там царил полный бардак и пропали кадастровые чертежи, ну, ты понимаешь. Так что ребята понатыкали табличек с названиями как бог на душу положит. Ну и, как обычно, сделали все тяп-ляп, и позже выяснилось, что между двумя деревнями остался ничейный километр. Никто не знал, к какой из них относится этот участок.
– Могли же перечертить.
– Легко сказать, hombre. В этой “бреши” оказался какой-то замок с привидениями, и все от него открещивались. Обе деревни предпочли скорее потерять кусок земли, чем обзавестись призраками. Представь? В самый разгар войны! Как будто кроме этой хрени им нечем было заняться.
– Это не замок, а башня с привидениями. Каменный мешок для приговоренных к смерти.
– А, так это, значит, они по ночам орут. Их, заметь, можно понять.
– Нет, кричат вороны.
– Думаешь? Я как-то ночью проезжал мимо на велосипеде, и, уверяю тебя, они кричали нечеловеческим голосом.
– Вороны как раз и кричат нечеловеческим голосом. А не поют. Ты, Лусио, на удивление хорошо знаешь это место.
– Да. Добавь меня в подозреваемые, буду пятнадцатым. Постой-ка, я вспомнил название одного местечка в тех краях, Сомбревер.
– Ты с кем-нибудь там общался?
– Слушай, я просто мимо проезжал. И даже скажу почему. В Бреши был трактир. Иногда я в нем ужинал. Там работала одна красотка, Мелани. Слишком высокая и худая, но я влюбился в нее по уши. Не приведи господь, жена узнает.
– Извини, Лусио, но ведь твоя жена умерла восемнадцать лет назад? – тихо спросил Адамберг.
– Ну да, я же тебе говорил.
– Так как же она узнает?
– Скажем так, я предпочел бы, чтобы она ничего не узнала, и точка, – сказал Лусио, почесывая жесткую седую бороду. – Короче, эта история с “брешью” между деревнями так и не рассосалась. Иногда подрезают деревья и чинят дорогу люди из Сомбревера, иногда из Мальвуазина. Так ты думаешь, тебя укусили в Бреши?
– Помнишь, я рассказывал тебе о большом маскараде? Где на меня напялили костюм восемнадцатого века? Смотри, у меня есть фотографии, – сказал Адамберг, включая в темноте мобильник.
– Ты тут чуть ли не красавец, – сказал Лусио. – Может, ты и есть красавец, а мы и не в курсе.
– Ну, мне стало смешно. Я покрасовался перед зеркалом. И вот тут, в эту самую минуту, возникло что-то не то. Следовательно, оно случилось раньше, в Бреши. Но не тогда, когда я шел по репейнику. Нет, после. В хижине с Селестой и ее кабаном? С Пеллетье, воняющим конюшней? Не знаю. Или когда я рисовал на ветровом стекле?
Что рисовал? Лусио было плевать.
– Сколько часов прошло между репейником и стеклом?
– Часов восемь.
– Ну, не так много, можно и найти. Копни глубже. У тебя возникла какая-то мысль, но ты ее потерял. Нельзя же так мыслями разбрасываться, hombre. Надо класть вещи на место. У твоего майора тоже чешется? А у того, рыжего?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Нет. Ни у того ни у другого.
– Значит, это твоя личная мысль. А жаль, что у мыслей нет названия. А то вот кликнешь их, и они стремглав бросятся к тебе и лягут у твоих ног.
– Я думаю, нам в голову приходит тысяч по десять мыслей в день. Или миллиардов, а мы этого даже не замечаем.
– Да, – сказал Лусио, открывая вторую бутылку пива. – Это было бы черт-те что.
Войдя в кухню, Адамберг столкнулся с сыном, который корпел над будущими деликатесами, вооружившись бутербродом с сыром.
– Ты к себе?
– Мне надо отыскать мысли, которые я разбросал.
– Ясно, – сказал Кромс абсолютно искренне.
Адамберг лежал в темноте с открытыми глазами. От пива у него слегка ломило в затылке. Он попытался сосредоточиться. Копай, сказал он себе. Ищи. Размышляй. Не сдавайся.
И он уснул с пустой головой.
Через два часа он проснулся от скрипа ступенек – Кромс поднимался к себе спать. Ты не копал. Адамберг заставил себя сесть. Он никак не мог отделаться от неприятного воспоминания о безупречном дуэте Блондина-Брюнета, прекрасно понимая, что хоть это его и раздражает, но не чешется. Ему стало не по себе. Он спустился на кухню и разогрел остатки пасты с тунцом. Это было коронное блюдо Кромса, когда он ничего другого готовить не умел.
Адамберг плеснул туда до кучи холодного томатного соуса. Было уже начало третьего. Дуэт Блондин-Брюнет. Как он еще это назвал? Тандем. Их безукоризненные истории абсолютно идентичны. Нет. Не идентичны, в них просто много общего. Идентичными были рассказы Амадея и Виктора. Они описывали исландскую драму по отдельности, у каждого были свои реакции и чувства, но их версии практически совпали. Это касалось и убийцы, который хлопал себя по штанам, подпалив задницу в костре, и ругани Аделаиды Мафоре, и даже мужика, велевшего нагреть камни. Вплоть до эпитета “мерзкий”. Означает ли это, что Алиса Готье рассказала обо всем Амадею точно так же, как Виктор? Теми же словами? Возьмите десять свидетелей одной и той же сцены, каждый изложит ее со своей точки зрения, своими словами, упомянув совершенно разные детали. В отличие от них.
Адамберг медленно отложил вилку, как делал всегда, если какая-то идея, еще не оформившись, скорее даже зародыш идеи, головастик, вяло всплывал на поверхность его сознания. В такие минуты, и он знал это, следует затаиться, потому что головастик того и гляди нырнет обратно и исчезнет, не оставив следа. Но ведь он не зря высунул из воды свою бесформенную башку. А если это просто так, чисто позабавиться, он его выкинет обратно. Пока что, не шелохнувшись, Адамберг ждал, чтобы головастик подплыл поближе и начал превращаться в лягушку. Амадей, Виктор – удивительное сходство деталей, как и в прилизанном изложении Блондина-Брюнета. Словно они тоже спелись, по примеру секретаря и казначея, договорившись, каким именно образом они преподнесут ему свою историю.
Но это невозможно, потому что полицейские нагрянули в Брешь без предупреждения, и молодые люди не могли ни предвидеть этот допрос, ни условиться друг с другом заранее.
Очень даже могли. По-прежнему не двигаясь, подкарауливая малейшее движение в своих внутренних водах, Адамберг высматривал идею-головастика, у которой, как ему показалось, уже появились задние лапки. Но этого было недостаточно, чтобы немедленно поймать ее. Очень даже могли, ведь полицейские говорили об Алисе Готье снаружи. Селеста была в курсе, она сама сказала. И Виктор услышал их. Вот почему им с Дангларом не удалось найти разумного объяснения выходке Амадея, когда тот умчался на Дионисе без седла. Виктор немедленно пустился за ним в погоню на Гекате. И вот там, в лесу, у них было немного времени, чтобы придумать общий рассказ. А потом разыграть сцену возвращения: Виктор не смог догнать Амадея, но на свист Пеллетье вернулись и беглый жеребец, и бедняжка Амадей. Разумеется, мальчики понимали друг друга с полуслова, их отношения выходили далеко за рамки обычной схемы “сын патрона – секретарь”. Разумеется, у них была заветная полянка в лесу, где они встречались. И разумеется, между ними издавна установилось необычное и глубочайшее взаимопонимание. В общем, их независимые рассказы об Исландии были результатом сговора. А раз молодые люди сочли, что им необходимо сговориться, значит, какая-то часть их повествования была ложью, что-то требовалось скрыть.
