дыма, и взяв нарядную коробку с табаком, он вышел на площадку.
Сосед стоял в шортах и с трубкой. И это выглядело немного смешно.
Но Леонид увидел еще и ногу соседа, которая была обнажена, и хорошо был виден глубокий страшный шрам.
Они поздоровались, и Леонид протянул ему коробку. Сосед взял её, не сразу поняв, а потом, когда разглядел, закричал:
— Это мне?
— Да, — ответил Леонид. — По-соседски.
Ему было приятно видеть радость ви-за-ви.
— За что? — не верил сосед. — Лучший табак!
— Курите. Для моего удовольствия, — уточнил Леонид.
Сосед, пожав ему руку и даже не поблагодарив, скрылся в своей квартире.
Леонид даже немного обиделся, хотелось пообщаться и расспросить, узнать о соседе побольше.
Все-таки живут рядом. Но сосед исчез молнией.
Леонид тоже пошел домой, занялся своими делами и вскоре вовсе забыл о соседе.
И тут раздался звонок в дверь.
На пороге стоял сосед с маленьким подносиком. Свежим горячим хлебным ароматом наполнился дом.
— Вот! Это хлеб тебе. Я сам пеку.
Восхитительный калач возлежал прямо в формочке, весь из себя хлебно-рыженький и горячий.
Леонид принял подносик с хлебом и не знал, что сказать.
— Чаю? — пригласил он.
— Нет, я домой, малышку будем купать. — Ешь и хвали, — хохотнул сосед и ушел, хромая.
Леонид послушно стал есть хлеб тут же, у порога. И хвалить тоже сразу.
Хлеб был вкусным, мягким, зовуще-ароматным. Корочка была хрустящей и послушной зубам.
Леонид достал пакет молока из холодильника и налил в красивый высокий стакан. Молоко было холодным и легко уживалось с теплым, нежным хлебом. Леонид съел весь калач очень быстро и с каким-то даже нетерпением.
И вдруг подумал о соседе. А ведь он не знает, как его зовут. Не познакомились даже.
И сразу же понял, что это имеет малое совсем значение, потому что он давно не чувствовал такого родства ни с кем, как с этим человеком, хлеб которого он только что съел с таким великим аппетитом. И это чувство, Леонид это понял, уже не проходяще. И это радовало Леонида. И не хотелось вовсе анализировать ему новое свое состояние доброты и покоя.
Он вытряхнул крошки из хлебной формочки, вытер ее салфеткой, и ему приятно подумалось о том, что завтра ему придется вернуть эту формочку соседу. И этот простой поступок делал завтрашний день уже привлекательным.
А сосед, имени которого так и не узнал Леонид, кутал в махровое полотенце дочку, думал о том, что этот табак так хорош, что его можно курить, не выходя на площадку. Аромат его был дивный.
Надо было спросить только у жены.
Но жена не разрешила, она плохо разбиралась в тонкостях табачных изделий.
Ему пришлось идти на лестницу.
Он не спеша набивал трубку табачком из подаренного ему кисета и все поглядывал на дверь соседа. Будто ждал, что на этот душистый аромат раскуренной им трубки обязательно выйдет этот чудак из соседней двери, и тогда он спросит об имени его и сам представится.
И они познакомятся, наконец.
Застёжная тетрадь,
21 июля 2022
Чета
Владимир хотел громко хлопнуть дверью своей квартиры, но дверь была из дорогих, и её предусмотрительно снабдили легкими пружинами-амортизаторами. Хлопок и шумный грохот не получился, и от этого будто, в очередной ссоре с семейством, не была им поставлена точка.
Владимир был сильно раздражен своим семейством.
Жена была давно привычной, как старый домашний халат, сын был толст, глуп и ленив, а дочка… О ее похождениях лучше было не думать.
Похоже, Владимир Иванович был любим только прислугой, которая дорожила своим местом.
Ссора-то была пустячной, привычной, но Владимиру захотелось сбежать из дома немедленно.
Он сел в машину и поехал прямо, еще не зная, куда себя привезет.
Можно было конечно же к друзьям, но сегодня выходной день, и все они наверняка в разъездах по дачам. На природе.
В городе был праздник. Было много народа, который в удовольствии гулял по набережной и смотрел на военные корабли, которые были пристегнуты буями посредине Невы.
Владимир решительно припарковался в ближайшем проулке и вышел в праздничный народ.
Он шел и размышлял о том, как неразрешимо тяжела его семейная жизнь. И никуда от нее было не деться. Сила привычки, настигшая его после первой любви, не отпускала, и это обстоятельство сильно раздражало.
Он влился в ручеек народа и вышел на мост. Шел по нему, и роскошная красота реки взяла его раздражение на свои поруки. Владимир остановился, как бы вдыхая эту красоту в себя, и освобождаясь от серости в себе, от всех своих недовольств — разом.
Тут он почувствовал, будто легкий удар в грудь увиденным.
В пазе для фонаря, как бы отдельно ото всех, стояли мужчина и женщина. Оба седые, а рядом была припаркована инвалидная коляска.
В этот самый момент рванул с реки ветер, и мужчина приобнял женщину, будто боялся, что она улетит. Женщина и впрямь была сильно худенькой. Она отвернулась от ветра, и Владимир увидел милое лицо без грамма косметики и большие светлые глаза.
Мужчина взял женщину под локоть и спросил ее о чем-то. Она согласно кивнула, и они медленно развернулись и направились к коляске.
Тут Владимир увидел, что женщина больна, она с трудом ставила правую ногу, и рука, которую поддерживал муж, похоже, была нездорова.
На Владимира вдруг нахлынуло цунами их бережной любви, такой мощной нежности и заботы, что он неожиданно ощутил в себе какое-то новое чувство. И оно было похоже на зависть.
Мужчина бережно усадил жену (конечно же это была жена) в коляску, бережно поставил плохо слушавшиеся её ноги в белых брючках на положенную им приступку. И они медленно поехали вниз с моста.
Мужчина что-то говорил, склонясь к жене, и весь вид его полностью выдавал такую непритворную заботу, что Владимиру захотелось подслушать этот их разговор, и интонацию, с которой он проходил.
Но он сдержал в себе этот порыв и остался на своем месте. Ему захотелось поймать еще раз это состояние восхищения чужими отношениями.
Он вдруг подумал, что, случись с ним какая-то беда такого рода, никто бы не стал возиться с ним с такой нежностью и показывать городские красоты в яркий солнечный день.
И еще кольнула догадка, что и ему тоже были недоступны чувства такого уровня. Он нанял бы сиделку. Прямое и простое решение.
Владимиру показалось досадным такое открытие своего равнодушия. И равнодушия к себе.
Он узнал, что в свои пятьдесят не имеет ни к кому такого грандиозного чувства
