и хотел было спросить об этом тапёра, который играл нехитрую джазовую композицию.
Но друг вспомнил, что опаздывал на урок к ученику и решил, что задаст свой вопрос, на обратном пути.
Яков Павлович с болью еще раз посмотрел на бывший свой инструмент в обличье клоунской раскраски и пошел по своим делам.
Он долго не мог успокоиться, воображая себе тяжкий путь бывшего своего пианино.
Еще давно, когда по отсутствии всякой материальной возможности прокормить семейство, ему пришлось продать инструмент. Он и тогда трудно пережил расставание с ним. Пианино было с хорошей родословной и хорошим звуком. И он и подумать не мог, что так по-хамски обойдется с ним время и выкрасит в красный цвет, так грубо и беспощадно. Зачем делать из пианино клоунский персонаж… на колесиках, похожим на продовольственную коляску из универсама? Еще долго идя по улице, Яков Павлович слышал тихий голос клавиш, будто просящего о помощи.
Яков Павлович, общаясь с учеником, все думал о своем инструменте. Ему очень захотелось спасти его от вульгарной участи и вернуть себе, то есть в его дом.
Яков Павлович перебирал в голове всякие возможности и невозможные варианты. Наверняка пианино принадлежит хозяину кафе, оно так и называлось “Джазовый клуб”.
“Можно будет поговорить с ним, объяснить ситуацию”.
Но тут же Яков Павлович понял, что человек, посмевший выкрасить малярной краской благородный инструмент, вряд ли станет вникать в чьи-то настроения и ситуации. Так что выкупить инструмент вряд ли придется. Или за очень-очень большие деньги, которых у Якова Павловича не было.
Закончив урок, Яков Павлович почти бегом, насколько ему позволяли возраст и здоровье, возвращался домой.
Он понимал уже, что инструмент ему не вернуть, но ему очень захотелось сыграть на нем. Притронуться к благородной желтизне клавиш, почувствовать их ласковую теплоту.
Яков Павлович ускорил шаг, и почему-то его насторожила странная тишина на улице.
Машины проезжали, и даже мотоциклы с ревом, но это были не те звуки. Все не те.
Пианино не было. Столики были. Народ плотно сидел за ними, а пианино не было.
Яков Павлович запаниковал почему-то. Он посмотрел вдоль улицы, подумал, что он мог перепутать. Все уличные столики были одинаковы. Мог и перепутать.
Нет, он помнил, пианино стояло здесь, и тапёр в бабочке был. Он посмотрел на вывеску. Она была на месте.
Он подошел к официантке.
— Девушка, а где пианино?
Девица глянула на него равнодушным стеклянным глазом и тоже спросила:
— Какое пианино?
И сама себе ответила:
— Не было здесь отродясь никакого пианино.
Яков Павлович был в полном недоумении. И совсем расстроился. Он пытался вникнуть в происходящее. Но оно не давалось, выскальзывало из сознания.
Яков Павлович на всякий случай прошел опять вдоль всех столиков, всех кафе на улице.
Пианино не было. Он даже зашел в бар “Джазового клуба”. Там было темно и мрачно. И никакого пианино. На красных уютных диванах сидели какие-то люди. Яков Павлович отметил, что весь интерьер был выполнен в красных тонах, вполне исчезнувшее пианино гармонировало с ним.
Но его здесь не было. Задать вопрос бармену Яков Павлович постеснялся. Тревога, однако, не уходила, как после дурного сна.
“Но оно же было, было!” — сердился на неизвестно кого Яков Павлович. — “Я видел его, я слышал его. Я узнал его! Что это было?”
На этот вопрос никак не складывался ответ.
Переходя улицу, Яков Павлович увидел на углу балерину в белой пачке. Настоящую, хрупкую и высокую. Она стойко стояла на пуантах. А мимо шла публика.
Яков Павлович удивился, прошел на ту сторону и не оглянулся на балерину, хотя ему очень хотелось. Он боялся, что она тоже исчезнет. А этого ему не хотелось.
Яков Павлович всё пытался найти объяснение случившегося с ним. Скорее всего, его вынесли из бара на улицу, чтобы увести куда-то. Это всё объяснило бы случившееся. Вполне.
Яков Павлович очень пожалел, что он не поговорил с тапёром и не расспросил о бывшем своем инструменте.
И тут же утешил себя. А что расспрашивать? Все было видно и пояснено. Малярный окрас все объяснял. Яков Павлович подумал, что время и его окрасило в его цвет. Только Яков Павлович не мог подобрать ему название. Да, и Яков Павлович затруднился бы оценить свой колер. Что-то ближе к бледно-серому, цвета сумерек. На него никто не потратил хоть немного яркого клоунского цвета. Яков Павлович вдруг порадовался за свой бывший инструмент. Пусть красный и глупо выглядит в бумажном оригинале, но у него был тапёр. И будет всегда, как и тот прекрасный тихий звук в нем, который так легко и сразу узнал сегодня Яков Павлович.
Вечером, ложась спать на узкий свой диванчик, Яков Павлович вдруг без всякого перед собой лукавства, признался, что он, пожалуй, согласился бы надеть на себя красную кнопку носа рыжего клоуна и украсить себя грубым париком, если бы знал, чувствовал, что этим принесет хотя бы краткую радость и почувствует, через это, свою необходимость в этом мире.
Он вздохнул грустно и отвернулся от стенки, будто ждал, что ему это сейчас и предложат.
Но в комнате было тихо и безответно.
Яков Павлович так застеснялся крамольной своей такой мысли, что тут же и уснул в полном сочувствии себе.
Золотистая тетрадь,
2 июля 2022
Щегол
Двор этот назывался “колодцем”, больше был похож на узкую печную трубу, порывающуюся дотянуться до неба. В глухих стенах домов, которые образовали этот двор, было мало окон, и много кондиционеров. Только в самом углу по стене рос плющ, который как бы тоже тянулся к недостижимому, если жить в этом дворе, небу.
Двор был всегда темен и нелюбим жильцами. Он был так мал и узок, что в нем нельзя было поместить на ночную стоянку личное авто. И это было очень огорчительным и неудобным.
Люба тоже не любила свой двор. Она, правда, за свою жизнь в нем, пыталась высадить в бетонной какой-то емкости “анютины глазки”. Но глазки не прижились. Мало света, солнца, простора. Поэтому на живучесть плюща Люба смотрела с большим уважением и даже не ленилась поливать его из лейки, которую кто-то заботливо оставил у жизнелюбивого плюща.
Люба старалась покинуть нелюбимый свой двор и скрыться за его чугунными тяжелыми воротами, как вдруг воздух просто разорвало громким птичьим криком.
Люба сразу увидела яркого щегла, который в панике метался от стены к стене и не мог от испуга сообразить, как вылететь из этой узины. Он то метался от
