должны что-то с ними сделать.* * *
— …поэтому думаю, что нам нужно быть настолько решительными, насколько мы можем, — сказал Галвин Паркинс, выразительно постукивая пальцем по раме печатного станка.
— Не думаю, что «решительный» — это то, чем мы хотим быть, когда дело касается великого инквизитора, — возразила Кристал Барнс. — Он тот, кому специально поручено защищать Священное Писание и Мать-Церковь. Даже если мы думаем, что инквизиция… слишком строга, он заслуживает того, чтобы к нему относились с уважением, проявления которого от нас хотели бы Бог и Лэнгхорн.
— Понимаю твою точку зрения, Крис, — сказал Сибастиэн Грейнджир. — С другой стороны, я также слышу Галвина. — Он нахмурился, его худое лицо ученого было сосредоточенным. Затем он поднял правую руку, вытянув испачканный чернилами указательный палец. — Думаю, что нам действительно нужно быть настолько сильными, насколько мы можем, не проявляя никакого неуважения.
— Вероятно, будет трудно пройти по этой линии, — возразила Кристал. — Думаю, нам было бы гораздо лучше, если бы мы полностью исключили великого инквизитора — в частности — из петиции. Мы можем попросить викария Робейра провести расследование и вмешаться, предполагая, что вмешательство в порядке вещей, даже не нападая напрямую на великого инквизитора.
— Я не говорю о нападении на викария Жэспара, ради Лэнгхорна! — сказал Паркинс. — Но люди исчезают, Кристал. Мы даже не знаем, что с ними происходит! Это делается от имени инквизиции, а викарий Жэспар — великий инквизитор. Не понимаю, как мы можем критиковать инквизицию, не критикуя его, и если это так, мы должны быть откровенны в этом. Уважительно, да, но мы не можем просто притворяться, что он не имеет никакого отношения к тому, что делают его агенты-инквизиторы!
— Это моя точка зрения, — ответила Кристал. — Не думаю, что мы должны кого-то критиковать. Ещё нет. Может быть, если викарий Робейр примет нашу петицию и ничего не произойдет — может быть, тогда настоящая критика будет уместна. Но прямо сейчас, что мы должны сделать, так это попросить объяснений, попросить рассказать, что происходит и почему, и смиренно просить инквизицию смягчить необходимую строгость милосердием.
Грейнджир и Паркинс переглянулись. Насколько они понимали, было очевидно, что ситуация уже вышла за рамки такого рода запросов. С другой стороны, судя по выражениям лиц, по крайней мере половина из остальных одиннадцати человек, столпившихся в задней части магазина Грейнджира, была согласна с Кристал.
— Если ты боишься быть вовлеченным во что-то, что выглядит как критика инквизиции, тебе не стоит помогать распространять петицию, Крис, — указал Паркинс.
— Я не боюсь быть вовлеченной. — Карие глаза Кристал вспыхнули. — Однако любой, кто не нервничает из-за того, что его или ее слова неправильно истолкованы в такое время, явно не самый острый карандаш в коробке. Мы здесь, потому что считаем, что в ответ на угрозу еретиков инквизиция становится слишком суровой, слишком репрессивной. Однако также возможно, что мы находимся не в лучшем положении, чтобы судить о том, насколько на данный момент действительно необходима жесткость. Думаю, для нас было бы более уместно попросить викария Робейра изучить этот самый вопрос для нас, прежде чем мы начнем открыто осуждать действия инквизиции. И, — добавила она довольно неохотным тоном, — если инквизиция действует… своенравно или без уважения к установленной в Писании надлежащей правовой процедуре, последнее, что нам нужно делать, это без какой-либо необходимости обратить такое своенравие на себя.
— В этом что-то есть, Галвин, — сказал Грейнджир. — На самом деле…
Внезапный треск бьющегося стекла оборвал молодого печатника на полуслове. Он начал поворачиваться к окнам мастерской, когда разбитые стекла каскадом посыпались на пол, но в то же мгновение распахнулись задняя дверь, ведущая в служебный переулок позади его магазина, и дверь в общественную зону, где он принимал заказы. Даже более чем открылись: они слетели с петель, разбитые и сломанные тяжелыми таранами с железными наконечниками в руках дюжины храмовых стражников.
— Стойте на месте! — крикнул чей-то голос, и Кристал Барнс побледнела, узнав отца Чарлза Сейговию, агента-инквизитора, возглавлявшего офис инквизиции в ее собственном приходе Сондхеймсборо. — Вы все арестованы именем Матери-Церкви!
— Черт!
Единственное слово вырвалось у Галвина Паркинса. Он резко развернулся, затем бросился к разбитым окнам.
Конечно, это было бессмысленно — паническая реакция, не более того. Стражники, которые разбили эти окна, ждали прямо за ними, когда он протиснулся через проем, порезав обе руки о разбитое стекло, все еще остававшееся в раме. Тяжелая дубинка ударила его сзади по шее, и он рухнул на булыжники лицом вперед.
Кристал подняла руки, чтобы прикрыть рот, когда ледяной ветер ворвался в тепло типографии, затем она повернулась на месте и оказалась лицом к лицу с широкоплечим темноволосым монахом-шулеритом с эмблемой инквизиции «пламя и меч» на сутане.
— Пожалуйста, — прошептала она. — Мы не были… мы не…
— Замри, женщина! — рявкнул монах. — Мы знаем, что ты делала!
— Но…
— Замри, я сказал! — рявкнул он, и дубинка в его правой руке взметнулась вверх по плоской, злобной дуге. Кристал Барнс так и не заметила, как это произошло, прежде чем он жестоко ударил ее по лицу, раздробив скулу и челюсть и повалив ее на пол, менее чем в полубессознательном состоянии.
— Вы все идете с нами, — услышала она голос отца Чарлза, а затем растворилась в темноте.
.III
