Н. Дурново (представителей уже III группы). Тот факт, что годы становления прогрессивных деятелей выпали на царствование Николая I, а реакционеров – Александра II, указывает на то, что внутрибюрократи-ческое развитие протекало при обоих царях куда более сложным образом, нежели часто объясняется некритической периодизацией, грешащей навешиванием ярлыков.
Высшие чиновники МВД были, как правило, потомственные дворяне: из 87 таковых было 77, четверо были купеческого происхождения, трое – поповского, один был сыном унтер-офицера, еще один – чиновника низшего класса, не имевшего чина, даровавшего потомственное дворянство, а отец последнего был обрусевший иностранец. Насколько удалось установить, от рождения титулованы были лишь трое, а еще столько же были пожалованы графским титулом во время своей службы.
Такой высокий процент может означать либо что это были дворяне лишь во втором поколении, либо что некогда в продолжение трех предшествовавших столетий их предки за верную службу обрели право на потомственное дворянство. С точностью проследить подобные цепочки – задача невероятно трудная, поскольку в формулярных списках эта информация отсутствует. Если же справиться по известным родословным книгам, то окажется, что далее 1600 года можно отследить историю лишь небольшой (около 15 %) доли дворянских фамилий, среди которых установить прямые наследственные связи удается лишь изредка. Другая, довольно скромная группа дворян (10 %) могла похвастаться четко установленными предками, приобретшими потомственное дворянство после 1600 года. Еще же две трети носили фамилии, не фигурировавшие в родословных книгах[294]. То есть множество министерских чиновников происходило из родов, получивших потомственное дворянство совсем недавно: в XVIII или начале XIX столетия. Таким образом, «ознатнение» этих фамилий явилось результатом непрерывной экспансии служилого дворянства в XVIII столетии, начавшейся с петровскими преобразованиями[295].
Из мемуаристики мы узнаем, что некоторые персонажи нашей выборки происходили от мелких и средних губернских помещиков или местных чиновников[296]. С раннего детства они были преисполнены мыслью о необходимости достижения чина, позволявшего продолжить образование и сделать успешную карьеру в правительственном аппарате, желательно в Петербурге. За редким исключением и чиновники, чью родословную можно было проследить чуть не до XII столетия, вроде Валуева, испытывали схожие финансовые трудности, имея притом те же карьерные амбиции, что и отпрыски недавно «облагороженной» служилой знати. В тогдашних социальных реалиях – в отсутствие каких-либо корпоративных учреждений или профессиональных союзов, дававших возможность трудоустройства в частные предприятия, – оба поколения потомственных дворян находились в зависимости от государственной службы как в финансовом, так и в статусном плане. Это позволяет лучше понять столь укорененный в бюрократической массе этатизм, нередко сопровождавшийся готовностью пожертвовать в конкретных моментах интересами даже представителей собственного класса.
Если провести условную черту исходя из имения в сотню душ или же пятисот десятин земли[297], необходимых для права голоса в уездных и губернских дворянских собраниях и позволявших вести достаточно скромный образ жизни, то две трети нашей выборки окажутся за этой чертой, а то и вовсе безземельными. В нижеприведенной таблице представлены данные по наследному имению для 71 министерского служащего[298]:
В целом ряде случаев некоторая собственность была впоследствии приобретена или пожалована в награду, а еще несколько чиновников женились и также обзавелись небольшим имуществом в качестве приданого. Как убедительно показывает Уолтер Пинтнер, для государственных служащих середины XIX столетия в целом не наблюдается корреляции между землевладением и получением высокого поста или чина, а равно и обратной – между занятием высокой должности и последующим обретением имения [Pintner 1970: 440]. То есть большинство чиновников не только не было повязано экономическими интересами, основанными на собственности, но и отсутствие таковой также нимало не мешало им подниматься по служебной лестнице, постоянно оказываясь на вершине министерской иерархии.
Конфессиональная принадлежность министерских чиновников была вполне однозначной: 67 человек (88,3 %) были православными, а большая часть прочих (девять человек, или 10,3 %) – лютеранами. Также был один прихожанин Униатской церкви и еще один – Армяно-григорианской. Эти цифры, конечно, мало сообщают нам о глубине религиозного чувства, однако же указывают на наличие немаловажной германо-лютеранской группы внутри русской бюрократии, а также на дискриминацию прочих религиозных меньшинств, представители которых не допускались к государственной службе[299].
К концу Крымской войны формальный уровень образования русского чиновничества радикально изменился[300]. Высшие должностные лица первых четырех десятилетий XIX века зачастую получали образование в частных заведениях, на военной службе или же дома. Их формальное обучение сводилось к постижению базовых и общих предметов, а подготовительной административной школой для них становилось непосредственное выполнение должностных обязанностей. Подобная тенденция являлась результатом запоздалого создания в России развитой системы высших образовательных заведений, а также пережитком традиций XVII–XVIII столетий, когда необходимый служебный опыт сотрудник получал уже по занятии им своего поста (эта ситуация подробно описана в работе С. М. Троицкого)[301]. Как показано у Пинтнера, благодаря целому ряду образовательных реформ, предпринятых в правление Николая I, ситуация начала резко меняться. Были открыты новые университеты и элитные учебные заведения, вроде Императорского училища правоведения, а также устроена система государственных средних школ. Правительственный аппарат неуклонно разрастался, в связи с чем необходимо было обеспечить приток образованных государственных служащих, причем как в столице, так и в провинции[302]. К сороковым годам новая образовательная система уже принесла ощутимые плоды, как видно из нижеследующей статистики по высшему образованию 85 министерских служащих:
Мы видим, что около 75 % чиновников окончили высшие – невоенные – учебные заведения, в то время как всего около 6 % из них получили лишь среднее или домашнее образование.
Положения о государственной службе в Своде законов обеспечили правовой механизм, позволявший как богатым, так и бедным дворянам начать правительственную карьеру, дававшую привилегии, большей частью недоступные представителям прочих сословий. Государство нуждалось в чиновниках, а дворянство пользовалось и законным правом поступления на службу, и монополией – или, во всяком случае, приоритетом – при зачислении в высшие государственные учебные заведения. (При этом все же стоит оговориться, что в университетах обучалось значительное количество студентов незнатного происхождения, для которых образование являлось лучшим – и фактически единственным – способом подняться из социальных низов.) Выпускники автоматически производились в чины XII, X и IX классов в зависимости от их успеваемости на последнем году обучения. Таким образом, уже самое начало их карьеры располагалось на уровне, едва ли достижимом для большинства чиновников за всю их службу[303].
С формальной точки зрения Россия стремилась походить на Пруссию, где государственные университеты, и особенно юридические факультеты, снабжали правительство профильными специалистами. Вместе с тем в сравнении
