В глазах у Стефана рябило. Все вокруг подергивалось, было каким-то серым, краски будто выцвели, а предметы сморщились, словно проколотый пузырь. Первый раз в жизни с ним случился обморок.
Придя в себя, он почувствовал, что лежит на чем-то мягком и упругом: Носилевская положила его голову себе на колени, а Пайпак держал его задранные вверх ноги.
— Что с обслуживающим персоналом? — спросил Стефан; он еще плохо соображал.
— Им с утра приказали идти в Бежинец.
— А мы?
Никто не ответил. Стефан встал, его пошатывало, но он чувствовал, что больше сознания не потеряет. Шаги за стеной; все ближе; вошел солдат.
— Ist Professor Llon-kow-sky hier?![58]
Тишина. Наконец Ригер прошептал:
— Господин профессор… Ваша магнифиценция…
Когда немец вошел, профессор, сгорбившись, сидел в кресле — теперь он выпрямился. Его глаза, огромные, тяжелые, ничего не выражавшие, переползали с одного лица на другое. Он вцепился в подлокотники и, с некоторым трудом поднявшись, потянулся к верхнему карману пиджака. Пошарил ладонью, что-то там ощупывая. Ксендз — черный, в развевающейся сутане — пошел было к нему, однако профессор сделал едва заметный, но решительный знак рукой и направился к двери.
— Kommen Sie, bitte,[59] — проговорил немец и учтиво пропустил его вперед.
Все сидели молча. Вдруг совсем рядом прозвучал выстрел — словно раскат грома в замкнутом пространстве. Стало страшно. Даже немцы, болтавшие на диванчике, притихли. Каутерс, весь в поту, скривился так, что его египетский профиль превратился чуть ли не в ломаную линию, и с таким ожесточением сжал руки, что, казалось, заскрипели сухожилия. Ригер по-ребячьи надул губы и покусывал их. Только Носилевская — она ссутулилась, подперла голову руками, поставив локти на колени, — оставалась внешне невозмутимой.
Стефану почудилось, будто в животе у него что-то распухает, все тело раздувается и покрывается осклизлым потом; его начала бить омерзительная мелкая дрожь, он подумал, что Носилевская и умирая останется красивой, — и мысль эта доставила ему какое-то странное удовлетворение.
— Кажется… нас… нас… — шепнул Ригер Сташеку.
Все сидели в маленьких красных креслицах, только ксендз стоял в самом темном углу, между двумя шкафами. Стефан бросился к нему.
Ксендз что-то бормотал.
— У-убьют, — проговорил Стефан.
— Pater noster, qui est in coelis, — шептал ксендз.
— Отец, отец, это же неправда!
— Sanctificetur nomen Tuum…[60]
— Вы ошибаетесь, вы лжете, — шептал Стефан. — Нет ничего, ничего, ничего! Я это понял, когда упал в обморок. Эта комната, и мы, и это все; это — только наша кровь. Когда она перестает кружить, все начинает пульсировать слабее и слабее, даже небо, даже небо умирает! Вы слышите, ксендз?
Он дернул его за сутану.
— Fiat voluntas Tua…[61] — шептал ксендз.
— Нет ничего, ни цвета, ни запаха, даже тьмы…
— Этого мира нет, — тихо проговорил ксендз, обращая к нему свое некрасивое, искаженное страданием лицо.
Немцы громко засмеялись. Каутерс резко встал и подошел к ним.
— Entschuldigen Sie, — сказал он, — aber der Herr Obersturmführer hat mir miene Papiere abgenommen. Wissen Sie nicht, ob…[62]
— Sie missen schon etwas Gedud haben, — оборвал его плотный, широкоплечий немец с красными прожилками на щеках. И продолжал рассказывать приятелю: — Weisst du, das war, als die Häuser schon alle brannten und ich glaubte, dort gebe es nur Tote. Da rennt Dir doch plötzlich mitten aus dem grossten Feuer ein Weib schnurstracks auf den Wald zu. Rennt wie verruckt und presst eine Gans an sich. War das ein Anblick! Fritz wollte ihr eine Kugel nachschicken, aber er konnte nicht einmal richtig zielen vor Lachen — war das aber komisch, was?[63]
Оба рассмеялись. Каутерс стоял рядом и вдруг невероятным образом скривился и выдавил из себя тоненькое, ломкое «ха-ха-ха!».
Рассказчик нахмурился.
— Sie, Doktor, — заметил он, — warum lachen Sie? Da gibt’s doch für Sie nichts zum Lachen.
Лицо Каутерса пошло белыми пятнами.
— Ich… ich… — бормотал он, — ich bin ein Deutscher!
Сидевший вполоборота немец смерил его снизу взглядом.
— So? Na, dann bitte, bitte.[64]
Вошел высокий офицер, которого они прежде не видели. Мундир сидел на нем как влитой, ремни матово поблескивали. Без каски; вытянутое, благородное лицо, каштановые с проседью волосы. Он оглядел присутствующих — стекла очков в стальной оправе блеснули. Хирург подошел к нему и, встав навытяжку, протянул руку:
— Фон Каутерс.
— Тиссдорф.
— Herr Doktor, was ist los mit unserem Professor? — спросил Каутерс.
— Machen Sie sich keine Gedanken. Ich werde ihn mit dem Auto nach Bieschinetz bringen. Er packt jetzt seine Sachen.
— Wirklich?[65] — вырвалось у Каутерса.
Немец покраснел, затряс головой.
— Mein Herr! — Потом улыбнулся. — Das müssen Sie mir schon glauben.
— Und warum werden wir hier zurückgehalten?
— Na, na! Es stand ja schon úbel um Sie, aber unser Hutka hat sich doch noch beruhigen lassen. Sie werden jetzt nur bewacht, weil Ihnen unsere Ukrainer sonst etwas antun konnten. Die lechzen ja nach Blut wie die Hunde, wissen Sie.
— Ja?[66] — изумился Каутерс.
— Wie die Falken… Man muss sie mit rohem Fleisch füttern,[67] — рассмеялся немецкий психиатр.
Подошел ксендз.
— Herr Dortor, — сказал он, — Wie kam das: Mensch und Arzt, und Kranke, die Erschiessen, die Tod![68]
Казалось, немец отвернется или попытается заслониться рукой от черного нахала, но неожиданно лицо его просветлело.
— Jede Nation, — заговорил он глубоким голосом, — gleicht einem Tierorganismus. Die kranken Körpersellen müssen manchmal herausgeschnitten werden. Das war eben so ein chirurgischer Eingriff.[69]
Через плечо ксендза он смотрел на Носилевскую. Ноздри его раздувались.
— Aber Gott, Gott,[70] — все повторял ксендз.
Носилевская по-прежнему сидела молча, не шевелясь, и немец, который не сводил с нее глаз, заговорил громче:
— Ich kann es Ihnen auch anders erklären. Zur Zeit des Kaisers Augustus war in der Galilea ein römischer Statthalter, der übte die Herrschaft über die Juden, und hiess Pontius Pilatus…[71]
Глаза его горели.
— Стефан, — громко попросила Носилевская, — скажите ему, чтобы он меня отпустил. Мне не нужна опека, и я не могу тут больше оставаться, так как… — Она смолкла на полуслове.
Стефан, растроганный (она впервые назвала его по имени), подошел к Каутерсу и Тиссдорфу. Немец вежливо поклонился ему.
Стефан спросил, могут ли они уйти.
— Sie wollen fort? Alle?
— Frau Doktor Nosilewska, — не очень уверенно ответил Стефан.
— Ach, so. Ja, natürlich. Gedulden Sie sich bitte noch etwas.[72]
Немец сдержал слово: их освободили в сумерки. В корпусе было тихо, темно и пусто. Стефан пошел к себе; надо было собраться в дорогу. Зажег лампу, увидел на столе записную книжку Секуловского и бросил ее в свой открытый чемодан. Потом посмотрел на скульптуру; она тоже лежала на столе. Подумал, что ее создатель валяется где-то тут, поблизости, в выкопанном утром рву, придавленный сотней окровавленных тел, и ему стало нехорошо.
Его чуть не вырвало, он повалился на кровать, коротко, сухо всхлипывая. Заставил себя успокоиться. Торопливо сложил вещи и, надавив коленом, запер чемодан. Кто-то вошел в комнату. Он вскочил — Носилевская. В руках она держала несессер. Протянула Стефану продолговатый белый сверток: это была стопка бумаги.
— Я нашла это в вестибюле, — сказала она и, заметив, что Стефан не понял, пояснила: — Это… это Секуловский потерял. Я думала… вы его опекали… то есть… это принадлежало ему.
Стефан стоял неподвижно, с опущенными руками.
— Принадлежало? — переспросил он. — Да, верно…
— Не надо сейчас ни о чем думать. Нельзя. — Носилевская произнесла это докторским тоном.
Стефан поднял чемодан, взял у нее бумаги и, не зная, что с ними делать, сунул в карман.
— Пойдемте, да? — спросила девушка. — Ригер и Паенчковский переночуют здесь. И ваш приятель с ними. Они останутся до утра. Немцы обещали отвезти их вещи на станцию.
— А Каутерс? — не поднимая глаз, спросил Стефан.
— Фон Каутерс? — протянула Носилевская. — Не знаю. Может, и вообще тут останется. — И добавила, встретив его удивленный взгляд: — Тут будет немецкий госпиталь СС. Они с Тиссдорфом об этом разговаривали, я слышала.
— Ах да, — отозвался Стефан. У него разболелась голова, заломило в висках, словно обручем сдавило лоб.
— Вы хотите здесь остаться? А я ухожу.
— Вы… я любовался вашей выдержкой.
— Меня едва на это хватило. Сил больше нет, я должна идти. Я должна отсюда уйти, — повторила она.
— Я пойду с вами, — неожиданно выпалил он, чувствуя, что и он не может больше притрагиваться к вещам, которые еще хранили тепло прикосновений тех, кого уже нет, дышать воздухом, в котором еще носится их дыхание, не может оставаться в пространстве, которое еще пронизывают их взгляды.
— Мы пойдем лесом, — заметила она, — это самый короткий путь. И Гутка сказал мне, что украинцы патрулируют шоссе. Мне бы не хотелось с ними встречаться.
На первом этаже Стефан вдруг в нерешительности остановился.
