Патрикеева пошла на поденную работу, а Федосова ко мне.
Вечером в девять часов обе женщины опять сошлись, но разговор у них не клеился.
– Что ты, Маша, сегодня скучная такая. О солдате своем, что ли, взгрустнула? – начала разговор Федосова.
– Пожалуй, что ты и угадала. Яша-то мой опять за старые дела принялся…
– Ну, об этом кручиниться нечего. Было бы дело прибыльное, а то, видишь, какие тебе полусапожки в презент поднес.
– Так-то оно так, а все опасливо. Я ему и сказала, как он мне недавно часы с цепочкой принес. «Яша, – говорю ему, – опять ты за темные дела взялся, смотри, не миновать тебе Сибири!»
– Ну, а он-то что на это сказал?
– Молчи, говорит, дура. И в Сибири люди живут.
– Молодец!.. Храбрый, значит!.. А знаешь что, Маша, ты часы бы продала! У меня есть один знакомый на рынке, который тебе хорошую цену за них даст, – сказала Федосова, желая узнать, где находятся эти часы.
– Ах ты, господи! Жаль, что я не знала этого раньше. Побоялась я, видишь, идти с ними на Толкучий, да и заложила их тут поблизости, у жида.
– А, это на Горсткиной улице. Закладывала и я там. Жид этот, прости господи, что антихрист – за рубль гривенник дает, – добавила «агентша».
– Верно, верно, на Горсткиной, туда и снесла!.. – со вздохом проговорила Маша.
– Хоть бы одним глазком взглянуть мне на дружка-то твоего, страсть как я обожаю военных людей. У меня самой – военный, – с одушевлением произнесла новая «подруга».
– На этой неделе обещался побывать. «Жди, – говорит, – около ночи».
Все эти сведения были переданы мне, и я, не сомневаясь, что напал на настоящий след, велел строго следить за домом Дероберти, а сам каждый вечер поджидал прихода Григорьева.
Но время шло, а тот все не являлся. Маша сильно тревожилась и несколько раз высказывала Федосовой свои подозрения, не попал ли ее Яша в полицию.
Прошла неделя. На восьмой день я, взяв с собой городового, отправился на свой пост. По дороге около дома Дероберти мы нагнали человека в пиджаке. При взгляде на него в полуоборот я вздрогнул. Рост, белое лицо с маленькими темными усиками, большие наглые глаза и родимое пятно на щеке… Положительно, это он!.. Нельзя было терять ни минуты.
Прошла неделя. На восьмой день я, взяв с собой городового, отправился на свой пост. По дороге около дома Дероберти мы нагнали человека в пиджаке. При взгляде на него в полуоборот я вздрогнул.
– Это ты, Соловьев? – окликнул я его.
– Да, я, – послышался ответ, и мужчина, повернувшись, оказался со мной лицом к лицу.
Я бросился на него, схватил его за руку, которую он уже опустил за пазуху, где оказался хорошо отточенный нож. Городовой ударом в бок сбил Григорьева с ног. Подбежали дворники, и общими усилиями удалось крепко скрутить его руки веревкой.
На следующий день после этого ареста был разыскан татарин, которому Патрикеева продала вещи, а затем были найдены и вещи, похищенные у купца Юнгмейстера. На Горсткиной улице были найдены заложенные серебряные часы с цепочкой, которые принадлежали задушенному ученику часовых дел мастера Ивану Глазунову.
Преступника оставалось только уличить и получить признание.
– Яков Григорьев! – начал я свой допрос, оставшись с ним в кабинете с глазу на глаз. – Ты обвиняешься в побеге из этапной Красносельской тюрьмы, в убийстве чухонца Лехтонена на Выборгском шоссе и ученика часовых дел мастера Ивана Глазунова с ограблением вещей, а также в краже платья и часов близ Выборгской заставы у купца Юнгмейстера.
– Что из тюрьмы бежал – это верно, а в другом я не виноват, – ответил он.
– Ну, а откуда же ты взял часы, которые были найдены при обыске?
– В магазине купил… А где, в каком месте, не припомню.
– Ну, а вещи, которые ты передал Марье Патрикеевой для продажи?.. Тоже купил?
– Никаких я ей вещей не передавал. Все врет баба.
И затем на все вопросы, где он находился с момента побега, Яков отвечал «не припомню» или «был сильно выпивши и потому ничего не видел и не слышал».
– Вот, ваше благородие! – вдруг неожиданно и нагло проговорил он. – Вините вы меня в разных злодействах да разбоях, а кто что видел? Против меня никаких улик нет! Хотите, видно, невинного человека запутать! Уж если бы я был такой душегуб, так мне бы ничего не стоило взять вот эту чернильницу, пустить ее в вашу голову да и бежать отсюда… Семь бед – один ответ!..
– Бросить в меня чернильницей, ты, пожалуй, и мог бы, да бежать-то тебе не удалось бы. У дверей тебя городовой бы встретил, – проговорил я, в упор смотря на Якова. – А что свидетелей нет, это ты ошибаешься, сейчас ты их увидишь.
Я позвонил. На зов явился городовой.
– Сколько у нас арестованных?
– Шестеро, – ответил городовой.
– Введи их сюда.
Когда все шестеро были введены, я поставил их рядом с Яковом, который с изумлением глядел на все происходящее.
– Введи сюда Ахлестову, – сказал я. Когда вошла Ахлестова, я обратился к ней: – Ахлестова, вглядитесь в лица всех этих семерых людей. Не признаете ли вы среди них того человека, который пил с вами водку в сторожке на огороде, на Выборгской стороне, в день убийства вашего брата?
Ахлестова внимательно стала всматриваться в лица стоявших перед ней и затем прямо, без колебания, подошла в Якову Григорьеву и проговорила:
– Этот самый человек! Я бы его из тысячи признала.
– Ври больше!.. – со злобой в голосе, стараясь, однако, скрыть свое смущение, сказал Григорьев.
– Введи теперь сидельца из трактира «Старушка»!
Ввели сидельца.
– Вы говорили, что двадцатого числа в вашем заведении пьянствовал Иван Глазунов, убитый в ту же ночь, в обществе с неизвестным вам человеком, приметы которого вы, однако, хорошо запомнили. Вглядитесь внимательно в лица стоящих перед вами, не узнаете ли вы в ком-нибудь из них того незнакомца, который пьянствовал с Глазуновым?
– Это они-с будут! – решительным тоном сказал сиделец, подходя к Якову.
Шестерых арестантов увели, и я опять остался с глазу на глаз с Григорьевым.
– Ну, что скажешь теперь? – обратился я к Якову.
– Это все пустое!.. – проговорил он, тряхнув головой. – Все это вы нарочно придумали, чтобы меня с толку сбить, да не на такого напали!
– Как знаешь, Григорьев! Против тебя очень серьезные улики, есть даже такие свидетели, о которых ты и не подозреваешь. Я от души советую тебе сознаться во всем. Легче тебе на душе будет, да и наказание смягчат за твое чистосердечное признание.
Долго говорил я с Яковом
