Точно так же неслучайно, что вообще русский плутовской роман выходит и распространяется как раз в 60-х и 70-х гг. XVIII в. (т. е. в то время, когда сатира терпимо воспринималась правительством, более того, толчок ей дала сама императрица), но что в последние десятилетия века он не обнаруживает никакого прогресса, даже почти полностью прекращается. Так, как раз на этом сатирическом и рискованном, благодаря сатире, типе романа, становится видно, насколько русская литература была зависима от внешнего, политически обусловленного расположения или немилости. Но одних лишь политической мотивировки, указания на цензуру и внешнего нерасположения недостаточно для объяснения временного снижения объёма русской плутовской литературы. К этому добавляется изменение литературного вкуса. Хотя такому изменению и способствовали политические действия против сатиры, но оно наметилось уже раньше и соответствовало изменению западноевропейского романа. Ведь одновременно с отступлением на задний план сатиры внутри как переводных, так и оригинальных русских романов появляется новый тип романа, который современники и позднейшее русское литературоведение в общем называет «чувствительным», «сентиментальным» или также «английским». Последним названием он обязан Ричардсону, Филдинг, Стерну и другим авторам романов английского «сентиментализм», которые и сделали этот тип романа популярным во всей Европе. Но как раз для России обозначение «английский роман» слишком односторонне. Применительно к этой ветви романа для России играли роль посредника в основном Франция (а наряду с ней Германия). В обеих странах романы англичан снискали восторженный приём, и этот восторг проник через Францию также и в Россию[653]. Характерно, что почти все романы названных английских авторов были переведены на русский язык не с английского, а с французского (или немецкого). В Западной Европе был очевиден, по меньшей мере, временный приоритет англичан, но для России отпадало даже это главенствующее положение, ибо, как применительно к старым типам романов, так и в ситуации с этим новым, первоначальное следование друг за другом превратилось в одновременность, отчасти даже в прямую инверсию прежней ситуации.
Ряд напечатанных в русском переводе «чувствительных» романов открывается не, скажем, «Памелой» Ричардсона, в оригинале напечатанной уже в 1740, в русском же переводе только в 1787 гг.[654], а «Элоизой» Руссо, вышедшей в русском переводе уже через восемь лет (1769) после своей публикации (1761)[655]. Только годом позже следует «Джозеф Эндрюс» Филдинга, написанный, собственно, как противоположность «Памеле», но в России появившийся до неё и в XVIII столетии переживший три издания[656], в то время как сама «Памела» до 1800 г. издавалась только дважды[657]. Филдинг наряду с Руссо вообще был первым представителем «английского» направления и, вероятно, также наиболее популярным. В том же году, что и «Джозеф Эндрюс» (1770), выходит в русском переводе «Том Джонс»[658], в 1787 г. издается вновь; в 1772 г. следует «Джонатан Уайлд», как и «Джозеф Эндрюс», вышедший в XVIII столетии тремя изданиями[659], в 1772–1775 гг. «Амелия», а впоследствии ещё и другие произведения[660]. Для известности и популярности Филдинга в России характерно также, что романы его земляка Смоллета, подобно произведениям Филдинга, соединявшие «сентиментальный» момент с авантюрным и плутовским, издавались в России как произведения Филдинга[661].
Наряду с романами Филдинга из важнейших представителей нового направления до 1780 выходят только произведения Руссо: за уже упомянутым переводом «Элоизы» 1769 г. следует в 1779 г. перевод «Эмиля» (второе издание 1800 г.)[662].
Затем после 1780 г. самым популярным и больше всего печатаемым романом этого рода становится «Вертер». Временной интервал между выходом оригинала (1774) и появлением русского перевода (1781) здесь ещё меньше, чем в случае с «Элоизой». Одно издание «Вертера» следует за другим особенно в последние годы столетия, так, второе издание выходит в 1794, третье в 1796 и ещё одно издание в 1798 гг.[663]. Только после романов Руссо, Филдинга и Гёте выходят первоначально предшествовавшие им произведения Ричардсона: первым, как уже упоминалось, «Памела», затем «Кларисса» (1791–1792) и, наконец, «Грандисон» (1793–1794)[664]. Также очень поздно (1793) переводится другое знаменитое произведение сентиментального направления, «Sentimental Joumay» («Сентиментальное путешествие». – Англ., прим. пер.) Стерна, в то время как наличие полного перевода Стерна «The Life and Opinions of Tristram Shandy, Gentlemen» («Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». – Англ., прим. пер.) на протяжении XVIII в. вообще не было доказано. Правда, в русских журналах уже и раньше печатались короткие рассказы или отрывки из романов этого автора. В журналах также неоднократно обнаруживается Голдсмит, чей «Vikar of Wakefield» («Векфильдский священник») вышел в русском переводе в 1786 г.[665]
Уже в первой главе упоминалось, что первое русское подражание чувствительным романам, «Письма Эрнеста и Доравры» Ф. Эмина, вышло ещё до первых переводов, в 1766 г. Но этот роман в письмах Эмина остаётся ранним единичным случаем. Даже в 70-е гг. русские «чувствительные» романы ещё относительно редки, и они выходят в большом количестве только после 1785 г., например, в 1786 г. «Роза» Н. Эмина (сына Ф. Эмина), неоднократно переиздававшаяся[666], в 1789 г. «Русская Памела» П. Львова[667] и другие. Также среди собственно русских романов отклик на Руссо далеко предшествует отклику на «Русскую Памелу» Ричардсона. Уже поэтому едва ли уместно, в связи со специфически русской ситуацией, видеть новое направление романа вполне под знаком Ричардсона и его морального сентиментализма, как это делает Сиповский. Так как Сиповский однозначно предпочитает сентиментальный и «моральный» тип романа и склоняется к тому, чтобы оценивать всё литературное развитие под знаком морального сентиментализма, возникает очень односторонняя картина русской ситуации.
Правда, это возражение направлено только против одностороннего, слишком упрощающего изображения, предложенного Сиповским, в то время как значение чувствительного романа для русской литературы не должно оспариваться. Несомненно, это тип романа, сформированный английским сентиментализмом, появляющийся в России примерно с 1770 г., обретающий всё большее значение в последние десятилетия XVIII в. (среди переводной литературы, как и среди русской) и приводящий непосредственно к русскому сентиментализму Карамзина. Следовательно, начинается то литературное направление, которое указывает за пределы XVIII века – в XIX-й.
Нет необходимости подчёркивать, насколько этот тип «чувствительного» романа отличается как от старого рыцарского романа, так и от прежнего плутовского. На место рыцарских или плутовских приключений приходят теперь приключения собственной души. Полнота действий уступает место анализу души. Рамку больше не создаёт фантастический, часто экзотически окрашенный сказочный мир, а также и не мошенническая среда. Большей частью эту роль играет мещанская семейная жизнь (почему этот тип также часто называли мещанским семейным романом). Если речь идёт о плутовском романе, то особенно важно при этом то обстоятельство, что многие из «чувствительных» романов, как и романы– исповеди и романы в письмах, применяют форму первого лица. Но её функция теперь принципиально иная, чем в плутовском романе. Она не служит больше – как в старых плутовских романах типа «Гусмана» – созданию религиозного напряжения между обоими аспектами переживающего и рассказывающего Я, то есть между забытым, действующим плутом и отрешившимся от мира, оглядывающимся назад отшельником или аскетом. Она также не является более зеркалом плутовского сознания, в котором сатирически отражается окружающий мир (как у Лесажа и Чулкова). Напротив, она становится идеальной возможностью непосредственного высказывания своего Я, исповеди души чувствующего и чувствительного индивидуума.
Затем эта функция формы от первого лица очень быстро возобладала в России, вскоре она уже рассматривалась как типичная, часто даже единственно уместная, и это могло бы быть одной из причин того, что по сути дела авторы русских плутовских романов после 1780 г. не очень-то понимали, что им делать с традиционной формой от первого лица плутовского романа, которая ещё играла весьма важную роль в «Пригожей поварихе» Чулкова и рассказе Каина от первого лица. Они видели в этой форме уже не возможность особенно перспективного изменения темы повествования, но заимствовали её большей частью как внешнюю условность, сокращали её или даже вовсе опускали. Это вновь и вновь выявится при позднейших анализах. Сиповский доказывает, что не только современные русские авторы, но и позднейшие литературоведы забыли о новой функции формы от первого лица в «чувствительном» романе, а с ней и возможность, свойственную старому плутовскому роману, если он пишет, что только Стерн, введя «автобиографическую» форму в европейский роман, и заставил говорить сами центральные персонажи романа[668]. Это тезис, полностью упускающий из виду, что для всей предшествующей традиции европейского плутовского романа «автобиографическая» форма романа и центральный персонаж как рассказчик от первого лица имели основополагающее значение.
