Вон те каменные башенки среди полей — памятники былого. Многие считают их зернохранилищами, но на самом деле раньше у них были крылья. Это бывшие ветряные мельницы, моловшие зерно с тех самых полей, среди которых они стоят. Теперь они остались без крыльев и перестали походить на бабочек. А заметили вы «замок», когда проезжали через деревню? Его все называют «замком», а Оливер сочиняет сказки про осадные машины и кипящую смолу. Спору нет, в этих местах происходило много сражений, главным образом во время Катарских войн, кажется, и англичане сюда заглядывали столетия два спустя. Но тут небольшая деревня посреди равнины, лишенная какого-либо стратегического значения. Зачем ей замок? Нет, это сооружение — всего лишь древнее зернохранилище и ничего больше.
Единственная здешняя достопримечательность, привлекающая туристов, — средневековый фриз на западной церковной стене. Он тянется от угла до угла, изгибаясь дугой над порталом. На фризе — тридцать шесть каменных голов, через одну то ангельская, то голый череп с аккуратно скрещенными костями снизу. Рай — ад, рай — ад, рай — ад. Или можно истолковать иначе: воскресение — смерть, воскресение — смерть, воскресение — смерть, словно вагоны проходящего железнодорожного состава. Да только мы уже не верим в ад и воскресение. И ангелы, по-моему, больше походят на обыкновенных маленьких детей. Вернее, на одно малое дитя — на мою дочь Софи-Анну-Луизу. Мы дали ей три имени, все три существующие и по-французски, и по-английски, достаточно переместить ударение, и меняешь национальность. Эти ангельские головки, слегка сглаженные временем, напоминают мне мою дочь. Они словно бы говорят мне: жизнь, смерть, жизнь, смерть, жизнь, смерть.
Какое-то здесь заколдованное место. В Лондоне я никогда столько не думала о времени и о смерти. Здесь такая тишь, красота, безмятежность, и жизнь моя худо-бедно устроилась, а я вот размышляю про время и смерть. Неужели это из-за Софи?
Вот, например, фонтан. Нормальное, с некоторой претензией на пышность, общественное сооружение, возведенное в царствование Карла X. Обелиск из розового мрамора, который и теперь добывают в карьере на противоположном склоне горы. На цоколе — четыре головы Пана держат во рту трубочки для стрельбы горохом. Из трубочек должна литься вода. Но давно уже не льется. А как, надо думать, радовались в 1825 году, когда установили фонтан и получили чистую воду с дальних холмов. Теперь жители деревни предпочитают покупную воду в бутылках, а фонтан пересох. Зато он теперь исполняет роль еще одного военного мемориала. На одной стороне обелиска — колонка из двадцати шести имен тех, кого эта маленькая деревня потеряла в Первой мировой войне. На противоположной стороне — трое павших во Второй мировой войне, а под ними — один mort en Indochine.[69] А с третьей на розовом мраморе можно разобрать первоначальную надпись 1825 года:
MORTELS, SONGES BIEN
LE TEMS PROMPT A S’ENFUIR
PASSE СОММЕ СЕТТЕ EAU
POUR NE PLUS REVENIRE[70]
Вода — как жизнь, говорится здесь. Но вода здесь больше не течет.
Я смотрю на старух. Для домашней работы они надевают цветастые халаты на пуговицах спереди, наряднее, чем просто рабочая спецодежда. Каждое утро они выходят на улицу и метут тротуар перед своим домом. А потом еще немного проезжую дорогу. Я не шучу, они сметают своими старыми швабрами пыль и сор с асфальта, сколько удается достать с тротуара. К вечеру, когда спадает жара, они снова выходят на улицу, но теперь сидят на плетеных стульчиках. И просиживают дотемна, вяжут, судачат, прохлаждаются. Становится понятно, для чего они подметали шоссе. Для них шоссе — это тот же двор, где можно посидеть на воздухе.
В конце недели из Монпелье едут новые богачи. Но не в нашу деревню, мы для них недостаточно живописны. Они гонят свои джипы дальше и на холмах, откуда открывается красивый вид, включают протекторы: «хибачи», чтобы производить съемки. А у нас плоско, скучно, нет даже видеозала. Есть только два бара, одна гостиница с рестораном, это прямо напротив нашего дома, и булочная, в которой теперь пекут pain noir и pain complet,[71] поскольку в бакалейный магазин стали завозить хлеб фабричный, а кроме того, еще скобяная лавка, где можно купить электрические лампочки и крысиный яд. В прошлом году вся страна праздновала двухсотлетие Французской революции. А у нас в деревне было только одно уличное украшение: хозяин скобяной лавки мсье Гаррюэ заказал шесть пластиковых швабр, две красные, две белые и две синие, и воткнул в горшок у порога своего заведения. И сами щетки, и длинные рукояти были одного цвета, так что получилось очень мило. Но потом кто-то купил обе красные — проезжий коммунист, как утверждала одна старуха, — и местное украшательство на том и кончилось. Больше про двухсотлетие не вспоминали, хотя в соседних деревнях устраивали фейерверки, нам было слышно.
По средам в девять часов утра приезжает рыбный фургон с побережья и стоит на рыночной площади. Мы покупаем рыбу-меч и еще какую-то под названием «пассар» (перевода не нашла). Рыночная площадь имеет форму кособокого овала, посредине — проход, обсаженный до мяса обстриженными липами: здесь деревенские старики играют в шары, а старухи иногда переносят сюда плетеные стульчики и сидят наблюдают за игрой, сами же в ней участия не принимают. Игра идет по вечерам, при прожекторе, и над головами игроков вырисовываются в небе черные верхушки дальних сосен. Что они означают во французской деревне, знает всякий: кладбище.
Местная мэрия и почтовое отделение находятся в одном здании. Первые несколько раз, желая купить марку, я по ошибке забредала в мэрию.
Вам ведь это все неинтересно, правда? Конечно, нет. Вижу, я на вас скуку нагнала. Вас интересует совсем другое. Ну и ладно.
СТЮАРТ: Рассказать вам про одну вещь, которая меня всегда слегка обижала? Вы, наверно, подумаете: какая чепуха. Тем не менее это правда.
В субботу она вставала попозже, ей хотелось немного понежиться в постели. Я поднимался первым. На завтрак в субботу или воскресенье мы обязательно ели грейпфрут. Выбор был за мной. Если меня тянуло съесть грейпфрут в субботу, я вынимал его из холодильника, разрезал пополам и клал на два блюдца. Или же это происходило в воскресенье. Вот я съем свою половину, смотрю на вторую, которая предназначена для Джилиан, и думаю: это — ее, она проснется и будет его есть. И я аккуратненько выковыривал все косточки, чтобы ей не пришлось с ними возиться. Иногда их бывало много.
И знаете, за все время, что мы жили вместе, она ни разу этого не заметила. Или замечала, но не говорила. Но нет, на нее не похоже. Просто не обращала внимания. А я все ждал в выходные утром, что она наконец увидит. И каждый раз испытывал маленькое разочарование. Помню, я думал: может, она считает, что вывели новый сорт грейпфрута, без косточек? Как бы они тогда размножались, по ее мнению?
Теперь она, наверно, убедилась, что косточки в грейпфруте есть. Кто у них его разрезает? Не представляю себе, чтобы Оливер… а, черт.
Ничего не прошло. Не знаю, как это может быть, но факт. Надо что-то с этим делать, как-то разобраться. Я уехал, они уехали, но ничего не прошло.
ОЛИВЕР: Понимаете, она сильнее меня. Уф-ф! Уф-ф! И мне это нравится. Свяжите меня шелковыми путами, будьте так добры. А, ну да, я уже это, кажется, говорил. Ну и что? Зачем так сурово смотреть? Суровый взгляд и горький вздох так понижают качество жизни. Джил иногда, случается, вздохнет, когда я очень уж разыграюсь. Это, знаете ли, большая нагрузка — чувствовать ожидание в притихшем партере. Люди делятся на актеров и публику, вы согласны со мной? Иногда я думаю: вот попробуйте сами разок, тогда узнаете.
Я сейчас скажу вам одну вещь, которую вы еще не слышали. Слово pravda по-русски означает: «правда». Ну, положим, это вы, наверно, знаете. А я хочу вам сказать вот что: для слова «правда» нет рифмы в русском языке. Подумайте и взвесьте. Не отзывается ли эта нехватка эхом в каньонах вашего сознания?
ДЖИЛИАН: Мы переехали сюда, потому что Оливер получил в Тулузе место преподавателя.
Мы переехали сюда, потому что, как я узнала, в «Музее Августинцев», возможно, найдется работа для реставратора. Имеются также и частные клиенты, а я привезла парочку рекомендательных писем.
Мы переехали сюда, потому что Лондон теперь — неподходящее место, чтобы растить детей, и потом, мы хотим, чтобы Софи выросла двуязычной, как maman.
Мы переехали сюда из-за климата и из-за качества жизни.
Мы переехали сюда, потому что Стюарт стал слать мне цветы. Можете себе представить? Можете?
Мы все заранее обсудили. Все, кроме вот этого последнего осложнения. Ну как он может? Просто не знаю, искренно ли он пишет, что ему очень жаль, или же это какая-то нездоровая месть. Но в любом случае мне с этим было не справиться.
