Однако вернемся к меблированным комнатам на Пилестредет. Думая о тех годах, когда я почти безвыездно жил там, я не перестаю удивляться одной вещи: почти все молодые национал-радикалы, с которыми я общался, — сегодня их назвали бы нацистами, бранное слово и собирательное понятие, — почти все они позже нашли свое место в тихой и мирной буржуазной гавани или в гавани социал-демократов. А я с тех пор уверовал в переселение душ.
Им страшно повезло, что они вовремя одумались. Взялись за ум. И я рад за них. Большинство из них были просто веселые симпатичные молодые парни, но некоторые — весьма умные и одаренные, выше среднего уровня. В то время, в тридцатые годы, когда НС до известной степени пользовалась симпатиями среди школьной молодежи и студентов, и борьба за буржуазное или социалистическое правление в Студенческом обществе была в самом разгаре, стычки и схватки происходили иногда прямо на улице. Стороны то побеждали, то терпели поражение, и так продолжалось, пока НС не ослабела после поражения на выборах в 1936 году.
Я не отличался особым смирением, но никогда не участвовал в этой войне. Фанатизм в любой форме был мне противен. Не стану отрицать, что однажды вечером на бульваре Студентерлюнден я был глубоко разочарован, увидев своего бывшего товарища по комнате Эрнульфа Эгге, который, по-моему, возглавил дикую охоту на «квислинговцев» после какого-то собрания. Он на секунду остановился, как мне показалось, немного смущенный, возможно, просто решал, взять ли меня с собой, но потом махнув мне — «Привет-привет!», побежал дальше. Я не присутствовал на той отвратительной встрече, на которой выступал Квислинг.
Говорят, что живые требуют к себе внимания, мертвые — только правды. Это хорошее правило, и я постараюсь его придерживаться, хотя и с некоторыми оговорками.
В наших меблированных комнатах жили почти одни мужчины. Единственная женщина, которую я помню, не считая многочисленных приходивших в гости, была фрёкен фон дер Фер, сестра домовладельца, и при ней, ни больше ни меньше, как сама Грете Балхен, тоже сестра, но уже не домовладельца, а известного летчика и полярного исследователя Бернта Балхена. Грете была рыжая, зеленоглазая и служила секретаршей у фон дер Фер. Она была лет на десять старше нас всех, очень милая и выручавшая многих, когда нужно было платить за комнату или приходилось улаживать скандалы, если некоторые жильцы вели себя слишком шумно.
Сквозь замочную скважину.
Я вижу Эйлива, моего товарища по средней школе в Эурдале, его уже нет в живых. Он врывается в мою комнату с анкетой для вступления в НС. Да, я намного дольше, чем он, оставался в партии, он вышел из нее в 1936 году, я же тогда даже не подумал об этом. Во время войны Эйлив был в Лондоне, потом он стал писателем — биографом и документалистом. Я был одним из первых, с кем он встретился, вернувшись домой из Англии, — веселый, рвущийся помочь мне, чем сможет. Он раздобыл для наших детей немного одежды, и мы с женой были очень благодарны ему за это.
Я помню Турстейна, молодого студента, от которого «круг» ждал очень многого, он был весьма одаренный и позже сделал карьеру в юриспруденции. Турстейн с явным восторгом слушал звучащую с патефона «Die Fahne hoc, die Reihen fest geschlosen…»[23]
Образы мелькают, мелькают. Отто Кристиан, которого все считали ленивцем, как выяснилось, обладал скрытыми талантами. Он стал дипломатом. Торгни — критиком театра и кино. Писал в газетах Осло, а вот Стейн, «идеолог», где-то сгинул.
В замочную скважину протискивается Виллиам Мённих. Он был непревзойденным во всех видах спорта и научил меня технике слалома на Трюваннсклейве. Одаренный художник и музыкант, он переехал в Швецию и стал шведом. Мне было приятно недавно увидеть моего старого друга и коллегу, с которым мы провели много чудесных дней и в Сёрланне и в Осло.
А сколько там было не таких близких! Кто-то из них еще жив, кто-то умер, один погиб на Восточном фронте, все они постепенно исчезли из моей жизни. Позже других, как ни странно, самые старые, а не те, что относились к студенческой поре. Я помню Ларса Берга — не моего учителя немецкого языка из Эурдала, а его тезку, сторонника новонорвежского языка, социалиста и автора смелых эротических произведений. Во время оккупации он чуть не стал жертвой банды Риннана{92}, но благополучно вырвался оттуда. Мы с Ларсом были во многом схожи и дружили все годы. Но ведь он тоже был уроженцем Северной Норвегии, краем людей с богатой фантазией и теплым сердцем. Однажды я подарил ему маленький портрет моего отца, которого он ценил очень высоко. Ларе погиб на берегу моря в Трумсдалене.
Я помню также и Хокена, он был архитектором и получил образование в Копенгагене, хорошо знал и любил классическую музыку. Хокен был племянником знаменитой датской актрисы Анны Ларсен — это был один из самых образованных людей в нашем странном пансионе на Пилестредет. Во Франции он попал в автомобильную аварию, потерял ногу и с тех пор ходил на протезе и с палкой.
К счастью, увечный Хокен был в дружеских отношениях с домовладельцем фон дер Фером, мягким, сговорчивым человеком, который ценил Хокена за его образованность и культуру. Однажды меня вместе с Хокеном пригласили в гости к фон дер Феру, жившему далеко от своей «меблированной машины» на Пилестредет.
Вечер получился очень приятный. Говорили о музыке и композиторах. В этом наш хозяин был отнюдь не так сведущ, как Хокен. Однако он поставил пластинку, и в комнате зазвучал известный концерт Грига ля-бемоль. Некоторое время мы слушали молча, потом фон дер Фер спросил у Хокена:
— Можешь определить, кто играет?
Хокен растерялся, определить солиста не всегда просто, и к тому же исполнителей очень много.
— Это новая запись? — спросил Хокен.
Да, совершенно новая, хозяин только на днях купил эту пластинку.
— Ивар Юхансен?
Смех.
— Роберт Рифлинг?
Снова смех. Хокен слушает.
— Может, это Гисекинг?
Фон дер Фер мотает головой.
— Нет, сдавайся. Это сам Эдвард Григ!
Хокен был разведен, у него были две маленькие дочки, которых он нежно любил и которые иногда приходили к нему в гости. Он тяжело переживал, что его семья распалась. Это был тихий мечтатель с неосуществимыми идеями, что с годами он научился воспринимать покорно и с душевным спокойствием. Некоторое время после войны, когда в стране было трудно с жильем, он несколько месяцев прожил у меня в Аскере. Потом он заболел, забарахлило сердце. Я невольно вспоминаю слова Августа Стриндберга, сказанные одному молодому художнику: «У вас добрые глаза. Вам в жизни придется несладко». Так вышло и с Хокеном. Он был добрый человек, но жизнь оказалась недоброй к нему. Он погиб, упав с лестницы в доме для престарелых в Драммене.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
