Как такое вообще могло произойти между нами? Я чувствовал себя как во время какого-то приступа. Когда она исчезла, у меня все мышцы были сведены судорогой. Даже челюсти. Но что я сказал бы ей? С чего начать объясняться в моём положении? Я четыре или пять дней ни с кем не разговаривал.
Только с тобой. Хватит, дай мне уснуть!
Полночь. В дверь стучат три санитара из санэпидстанции. Проворно отодвинув Майю, они набрасывают сеть на мою половину кровати. Майя прижимает к губам дрожащую руку, как принято в подобных случаях: «Пожалуйста, не забирайте его!» «Мы его не забираем, — смеётся санитар, — мы его на месте пристрелим».
Но тут выясняется, что меня нельзя убить. Я вечен, как ничто…
Забыл сказать — когда я шёл обратно, то, может быть, из-за того, что произошло, или из-за того, что я уже несколько дней не видел человеческого лица, мне вдруг стало ясно…
Сейчас, одну минутку…
Нашёл какую-то забегаловку и просидел там целый час — в мозгах была путаница. Я думал о том, что где-то во вселенной должен быть другой мир — мир, о котором мы однажды говорили, — озарённый светом, достойный мир. В котором каждый находит то, что ему предназначено, и каждая любовь там — настоящая, а в качестве приза — вечная жизнь. Я, конечно, сразу подумал о тех, кто даже там не может жить, не приспособлен к такому льющемуся через край добру, — о проклятых, которые кончают там самоубийством.
Я сидел, глядя на прохожих, и размышлял о том, какого наказания заслуживают те, кто кончает там самоубийством. Где бы ты сейчас ни находилась, Мирьям, посмотри вверх (я всегда представляю тебя, погружённой в себя — такой, какой тебя увидел) и скажи, не в этом ли причина? Причина уродства, чужеродности, временности, трусости, вечной удручённости и всех оставшихся букв нашего с тобой эсперанто? Я имею в виду, что здесь у нас — колония, где отбывают наказание заключённые того мира, и каждый, кого ты видишь вокруг — будь то женщина или мужчина, старик или юноша — однажды уже покончил там с собой.
Посмотри сейчас на первого встречного и скажи, не кроется ли в его лице, хотя бы в одной его черте, признание соучастия в преступлении? (Оно может прятаться в носу, в опущенных губах, во лбу, но чаще всего — в глазах.) Я сегодня утром не встретил ни одного человека, у которого не было бы такой черты лица. Я видел её даже у самых красивых…
Даже у детей. На пляже была группа. Я стоял и смотрел на них. Дети шести-семи лет, и почти у каждого была какая-то первая чёрточка, выражающая обиду, склочность и вину (главным образом вину).
Какое там спать! Сюда не спать приходят, в эту обитель извержений! Полвторого ночи, а всё вокруг кипит. Каждую минуту где-то хлопает дверь. Двадцать четыре часа в сутки — беготня по коридорам и звуки сдерживаемого смеха (над чем они там смеются?) Хотел бы я повстречать одного из них и вытрясти из него признание, где это всё происходит. Где номера с джакузи, зеркалами на потолке и круглыми кроватями. Утром, когда я уходил, я впервые увидел пару «постояльцев». Они спускались со мной в лифте. Мы старались не смотреть друг на друга. Мужчина и женщина, довольно пожилые. Туристы. Они выглядели так «солидно», что я им почти поверил.
А сколько времени прошло у вас, на земном шаре?
Больше из номера не выйду. Я заметил, что снаружи я больше нервничаю, а здесь, как видно, уже привык. Меня даже перестало занимать, что происходит там, за закрытыми дверьми (довольно банальные вещи, как мне кажется). Странно, что можно проводить время, совсем не двигаясь. Засыпаю. Просыпаюсь. Курю, пишу тебе пару слов. Засыпаю. Десять часов прошло.
Мысли, когда они не натыкаются на мысли других людей, способны вмиг уноситься на край света… Сходить с ума и тут же возвращаться.
Но и это в последние часы утихло. Всё слегка приглушено и невозмутимо. Я даже голода не испытываю.
Чтобы читать твой мелкий почерк, мне нужно иногда буквально прижиматься к стене. Видела бы ты, как я перемещаюсь вдоль и поперёк стен!
А если бы я позвонил, ты отважилась бы приехать сюда? В такое место? (Моя хорошая девочка с лицом пятидесятых. Я не поступлю с тобой так!)
Я наверно опять на минутку заснул. Проснулся с колотящимся сердцем. Три часа утра, а справа, в одной из отдалённых комнат настоящее буйство (здесь это звучит как большие барабаны или поршни, звук совершенно механический). Пока я не заснул, ты всё время была со мной. Я привёл тебя сюда. Лежал и говорил с тобой вслух. Мы беседовали (не помню, о чём). Всякий раз, когда я говорил за тебя, я немного приходил в себя. Полночи ты горела во мне, как свеча.
В моём теле, в токе крови, движется маленькая сжатая сущность. Большую часть времени я о ней не думаю. Большую часть времени я ни о чём не думаю. Но всякий раз, проходя сквозь сердце, она открывает глаза и говорит твоим голосом: «Яир!»
По моим расчётам завтра или послезавтра я буду знать, заразился ли я. Странно, но меня это не очень волнует, честное слово! Большую часть времени я вообще не думаю о той причине, по которой я здесь. Если бы кто-нибудь спросил, что меня привело сюда, мне пришлось бы напрячься, чтобы вспомнить.
Почему я здесь?
Мне нужно довести до конца какое-то важное дело.
Какое дело?
Не знаю. Когда это произойдёт — буду знать.
А до тех пор будешь целыми днями валяться на кровати?
Да. А что делать?
Я сплю в кровати с Майей. Она будит меня и показывает на лежащую между нами крохотную женщину величиной с орех — но вполне настоящую. Я сразу начинаю оправдываться: она не моя! Я её вообще не знаю! А Майя говорит без злости, даже с жалостью: «Но посмотри, как она на тебя похожа».
Может быть, мне вести дневник в оставшиеся дни, чтобы заполнить время? «Дорогой мой дневник», — назвала ты меня недавно.
Если к вечеру мне полегчает, выйду прогуляться. Мне положен небольшой отдых от затворничества, как ты думаешь? (Какое мне дело, как ты думаешь?!)
Иногда я чувствую себя идиотом, что не использовал эту неделю как следует, да и что, в сущности, мешает мне разгуляться? Кому я здесь что-то должен?
А с другой стороны, даже встать в туалет для меня — подвиг.
Если я всё же заразился…
Думаешь, есть ещё что-то, что я могу сделать в оставшиеся мне дни, чтобы спасти часть себя? А что бы сделала ты, если б знала, что у тебя есть всего одна неделя до того, как ты заболеешь болезнью с такими осложнениями?
То есть — можно ли, например, надеяться (просто, в качестве интеллектуального развлечения потенциального импотента), что новая внезапная любовь сможет вырвать меня из когтей этой болезни? Или хотя бы заставит её отступить?
Нет, в тебя я, как видно, не смогу влюбиться, это ясно. И вообще, какая между нами может быть любовь? То, что между нами, уже слишком сильно для простой любви. Не прими это за насмешку, но я чувствую, что мы так переполнены чувствами, что не сможем втиснуться в это единственное слово «любовь». Поправь меня, если я ошибаюсь.
Поправь меня.
Эти за стеной просто истязают друг друга. Я уверен, что там не обошлось без бичевания. И так уже несколько часов. Без единого вскрика. Будто стегают друг друга в полном молчании, и только я сжимаюсь от каждого удара. Не могу привыкнуть. Каждый удар — как первый. О чём мы говорили? Последний написанный мною лист упал, и в этой куче его уже не найти. Я почти не ел с тех пор, как приехал. В прошлые годы обильные пиршества составляли часть удовольствия. Еда — тоже друг человека. Меня удивляет, что я совсем не голоден, только ослаб немного. Меня слегка пошатывает. Это даже приятно, но если резко встать, кружится голова. Поэтому я стараюсь не вставать. Собственно, со вчера (или с позавчера?) я почти всё время лежу с блокнотом и ручкой, просыпаюсь, пишу несколько строк, засыпаю. Возможно, во сне мне делают какую-нибудь операцию. Ну и пусть!
В окне напротив над бильярдной двое японцев, парень и девушка, очень молодые. Они уже целый час обнимаются у распахнутого не занавешенного окна. Это так красиво, что даже не возбуждает.
Я лежу в темноте и смотрю. Они, кажется, очень любят друг друга — на теле нет места, которого они не поцеловали. Пусть продолжают — шум вокруг утих.
Я вдруг вспомнил. Это срочно: хочу подарить тебе одну карточку. Вспышку памяти. Не спрашивай ни о чём. Карточка маленького, милого мальчика с коротко остриженными волосами. Ты только взгляни на его лицо — как оно выразительно! Он непрерывно скачет, болтает, размахивает руками. Немного похож на обезьянку. На этом фото ему лет пять, на его головке — тонкая женская рука, но ты не обращай на неё внимания.
Это мгновение мне дорого (неважно — почему), ты просто прими его от меня. Мальчик идёт с мамой по тротуару, возвращаясь из садика. Она — молодая, тонкая и миниатюрная женщина. Короткие вьющиеся волосы и потрясающая улыбка — застенчивая, но дерзкая и полная любви. Её рука на голове ребёнка с гордостью показывает мне, что это — её сын.
