Фаландер сел рядом с ним и взял его голову в руки. Ренгьельм почувствовал, как что-то горячее как искра, упало ему на шею.
— Где философия, друг мой? Сюда ее!.. Я утопаю! Соломинку! Сюда!
— Бедный, бедный мальчик!
— Я должен ее видеть! Я должен попросить у неё прощения! Я люблю ее! Несмотря ни на что! Ни на что! Не ушиблась ли она? Бог мой! Можно ли жить и быть таким несчастным, как я!
В три часа пополудни Ренгьельм уехал с поездом в Стокгольм. Фаландер захлопнул за ним дверцу кую.
XXII
Осень принесла большие перемены и Селлену. Его высокий покровитель умер, и все воспоминания о нём уничтожались; даже воспоминания о хороших делах его не должны были пережить его. Что стипендию прекратили, само собой разумеется, тем более, что Селлен не был из числа тех, кто ходит попрошайничать. К тому же он находил, что не нуждается в поддержке, после того как ему уже протянули руку помощи; он видел вокруг себя многих более молодых и, более нуждающихся.
Но он увидел, что не только солнце погасло, но что и все маленькие планеты совершенно затмились; хотя он за лето и укрепил свой талант строгой работой, председатель заявил, что он пошел назад и что его весенний успех был простой удачей; профессор пейзажной живописи дружески объявил ему, что из него никогда ничего не выйдет; а академический критик воспользовался случаем реабилитироваться и настаивал на своем первоначальном мнении. Кроме того у покупающих картины, т. е. у невежественной кучки людей, наступила перемена вкуса; пейзажи должны были непременно изображать дачные места, если их желали продать; по и тогда было нелегко пробиться, потому что, в сущности, шел только сентиментальный жанр и полуобнаженная кабинетная живопись.
Наступили, таким образом, тяжелые времена для Селлена, и ему было очень тяжело, потому что он никак не мог заставить себя работать не по своему вкусу. Он снял теперь оставленное фотографическое ателье на главной улице. Помещение состояло из самого ателье с прогнившим полом и дырявой крышей и из бывшей темной комнаты, пахнущей коллодием и годной только для угольного или дровяного чулана, если обстоятельства позволяли это. Мебель состояла из садовой скамьи орехового дерева, из которой торчали гвозди и которая была так коротка, что хватала только до сгиба колен тому, кто пользовался ей как кроватью; а в качестве кровати она служила всегда, когда её владелец ночевал дома. Постель состояла из половины пледа и папки, разбухшей от этюдов. В чуланчике был водопроводный кран с раковиной; это была уборная.
В один холодный день, незадолго перед Рождеством, Селлен стоял перед мольбертом и в третий раз писал новую картину на старом холсте. Он только что встал с своей жесткой постели; прислуга не приходила и не топила, отчасти потому, что у него не было прислуги, отчасти потому, что ему нечем было топить. Никто не чистил его платья и не принес ему кофе. И всё же он стоял и весело насвистывал и писал сверкающий закат, когда четыре раза стукнули в дверь. Селлен отворил немедленно, и в комнату вошел Олэ Монтанус, одетый очень просто и легко, без плаща.
— Доброго утра, Олэ! Как дела? Хорошо ли ты спал?
— Спасибо за внимание.
— Как дела со звонкой наличностью?
— О, плохо!
— А кредитные билеты?
— Так мало билетов в обращении…
— Да. Значит, не хотят больше выпускать. Но иные ценности?
— Нет никаких!
— Как ты думаешь, зима будет суровая?
— Я видел сегодня много галок, а это обозначает холодную зиму!
— Ты делал утреннюю прогулку?
— Я гулял всю ночь, уйдя в двенадцать часов из «Красной Комнаты».
— Так ты был там вчера вечером?
— Да, и познакомился с двумя людьми: доктором Бортом и Леви.
— Ах, так! Я знаю их. Почему ты не переночевал у них?
— Нет, они вели себя высокомерно, потому что у меня не было пальто, и я стыдился. Я так устал, я на мгновение прилягу на твой диван! Я прошел через весь город и обежал половину; сегодня я возьму работу у орнаментщика, а не то помирать придется.
— Правда ли, что ты поступил в рабочий союз «Полярная Звезда»?
— Да, это правда! Я в воскресенье буду читать там реферат о Швеции.
— Это материал! Очень хорошо!
— Если я засну здесь на диване, не буди меня. Я невероятно устал.
— Не стесняйся! Спи!
Через несколько минут Олэ спал глубоким сном и храпел. Его голова свисала с одного конца, а ноги — с другого.
— Бедняга! — сказал Селлен и накинул на него плед.
Стукнули опять, но не условным стуком, так что Селлен счел за лучшее не отпирать; но тут стук стал так громок, что страх перед чем-нибудь серьезным исчез, и Селлен открыл дверь доктору Боргу и Левину. Борг начал:
— Фальк здесь?
— Нет!
— А что это за вязанка валяется там? — продолжал Борг и указал ногой на Олэ.
— Это Олэ Монтанус.
— Ах, это тот экземпляр, который Фальк имел вчера при себе. Он спит еще?
— Да, он слитно.
— Он ночевал здесь?
— Да.
— Почему ты не топил? Здесь дьявольски холодно!
— Потому что у меня нет дров.
— Тогда пошли за ними! Где прислуга?
— Прислуга ушла в церковь.
— Тогда разбуди этого вола, я его пошлю.
— Нет, пусть он спит, — попросил Селлен и поправил плед на Олэ, который храпел всё время и продолжал храпеть.
— Ну, так я научу тебя другому фокусу. Что под твоим полом в качестве наката? Земля?
— Этого я не знаю, — ответил Селлен и осторожно уселся на нескольких листах картона, разложенного на полу.
— Есть у тебя еще такой картон?
— Да, как же, — ответил Селлен и слегка покраснел у корней волос.
— Мне нужен картон и каминные щипцы.
Борг получил от Селлена то, чего требовал. Селлен взял свой походный стул и сел на разложенный на полу картон, как бы охраняя клад.
Борг скинул сюртук и при помощи щипцов выломал из пола сгнившую от дождя доску.
— Проклятый малый! — закричал Селлен.
— Так я делал в университете в Упсале, — сказал Борг.
— Но это не годится в Стокгольме!
— Чёрт дери, я мерзну и мне нужен огонь!
— Но поэтому ты не должен ломать пол посреди комнаты! Ведь это же сразу видно!
— Что мне за дело, видно ли это или нет! Я здесь не живу! Но это уже слишком!
Он приблизился к Селлену и опрокинул его вместе со стулом; в падении Селлен увлек за собою свой картон, так что открылся обнаженный накат.
— Какой негодяй! У него здесь настоящий дровяной склад, а он молчит.
— Это дождь наделал.
— Что мне за дело, кто это сделал! Теперь мы разведем огонь.
Сильно рванув, он высвободил несколько досок, и вскоре камин затопился.
Левин тем временем вел себя спокойно, выжидающе и вежливо. Борг сел к огню и раскалил щипцы.
Опять стукнули, три раза коротко и раз длиннее.
— Это Фальк, — сказал Селлен и отворил.
Фальк вошел; у него был несколько чахлый вид.
— Нужны тебе деньги? — спросил Борг вошедшего и хлопнул по своему бумажнику.
— Почему ты спрашиваешь? — сказал Фальк недоверчиво.
— Сколько тебе нужно? Я могу достать!
— Ты это серьезно? — спросил Фальк, и лицо его несколько просветлилось.
— Серьезно? Гм!.. Сколько? Сумму! Цифру!
— О, крон шестьдесят мне были бы весьма кстати.
— Ну, и скромен же ты! — сказал Борг и обратился к Левину.
— Да, это очень мало, — сказал тот. — Бери Фальк, пока кошель открыт.
— Нет, больше мне ненужно, и я не могу входить в большой долг. Впрочем, я не знаю, когда придется платить.
— Двенадцать крон в полгода, двадцать четыре кроны в год — в два срока, — ответил Левин уверенно и решительно.
— Это дешевые условия, — сказал Фальк. — Где вы под них получаете денег.
— В банке каретников! Дай-ка сюда перо и бумагу, Левин.
У того уже был в руках вексельный бланк, перо и карманная чернильница. Бланк уже был заполнен. Когда Фальк увидел цифру 800, он поколебался мгновение.
— 800 крон? — спросил он.
— Бери больше, если тебе этого мало.
— Нет, не хочу; да и не всё ли равно, кто возьмет деньги, только бы их правильно выплачивать. Но как же вы получаете деньги по таким бумажкам без поручительства?
— Без поручительства? Ведь мы же ручаемся за тебя, — сказал Левин доверчиво и презрительно.
— Я ничего не имею против этого, — возразил Фальк. — Я благодарю вас за ваше поручительство, но не верю, что это удастся.
— Ого! У нас уже есть разрешение, — и он достал то, что называл «ордером». — Итак, подписывай!
Фальк написал свое имя. Борг и Левин глядели через его плечо, как полицейские.
— Асессор, — диктовал Борг.
— Нет, я литератор, — отвечал Фальк.
— Это не годится; ты записан асессором в адресной книге.
— Вы поглядели?
— Надо быть строгим в исполнении формальностей, — сказал Борг серьезно.
