вышло на беговую дорожку. Это «Похождение Невзорова, или Ибикус»: «…Весть об этом к вечеру облетела всю Галату. К дверям Синопли нельзя было протолкаться. Вход в кофейную стоил десять пиастров. Посмотреть на тараканьи бега явились даже ленивые красотки из окошек. Компания английских моряков занимала место у беговой дорожки. Ртищев, держа щипцы в одной руке и банку с тараканами в другой, прочел вступительное краткое слово о необычайном уме этих полезных насекомых и о том, как на масленице ни одна русская изба не обходится без древнего русского развлечения тараканьих бегов.
Всё кафе аплодировало его речи. Ртищев шикарно взмахнул щипцами и выпустил первый заезд. Моряки покрыли его десятью фунтами. Ртищев не ошибся: тощий таракан, на которого вследствие его заморённого вида никто не ставил, пришёл первым к старту — трехцветному русскому флагу. Невзоров, державший тотализатор, выдал пустяки. Англичане разгорячились и второй заезд покрыли двадцатью фунтами, кроме того фунтов пять покрыли сутенеры и хозяева публичных домов»[80].
Бега в Константинополе определенно были, были в иных местах, но отчего-то именно тараканьи состязания становятся символами падения.
Таракан нечист, азарт есть грех, их соединение усиливает и грех, и нечистоту.
Герой знаменитого рассказа Кафки «Превращение» стал не каким-то странным насекомым, а именно тараканом. Это объясняет многое в подсознательной оценке рассказа Кафки.
И усугубляет ужас происходящего.
Но жалость к таракану, связанная с его насильственной смертью, отмечена давно. У Чехова таракан служит искупительной жертвой — «Таракан упал на спину и отчаянно замотал ногами. Невыразимов взял его за одну ножку и бросил под стекло. В стекле затрещало»[81]… Зрелище сгоревшего в лампе таракана приносит герою облегчение. А у Достоевского после чтения Лебядкиным стихов о таракане говорится следующее: «Тут у меня не докончено, но всё равно, словами! — трещал капитан. — Никифор берёт стакан и, несмотря на крик, выплёскивает в лохань всю комедию, и мух и таракана, что давно надо было сделать. Но, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! Вот ответ на ваш вопрос: „Почему?“ — вскричал он торжествуя: — „Та-ра-кан не ропщет!“ Что же касается до Никифора, то он изображает природу, — продолжил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате»[82].
Итак, главное качество таракана по Лебядкину — его безответность. Он точь-в-точь как маленький человек в русской литературе XIX века. Сила зла, несчастная внутри, лишённая индивидуальности — почти человек, жалкий, когда остаётся один.
Он погибает быстро и бессловесно, он и живёт как тот человеческий материал, который входит в историю, по выражению Аверченко, в качестве пробелов между строчками.
Николай Агнивцев перед смертью написал «Тараканий марш» с припевом:
Эй, тараканы!
Бей в барабаны!
Только не очень,
А — между прочим.
Ольга Кушлина замечает: «Бывший певец эротики и богемы, бедный, забившийся в щель «буржуазный» поэт, умерший в 1932 году в Москве, — Агнивцев и не подозревал, что создал напоследок свой автопортрет (журнал «Крокодил» не нашел ничего лучшего, чем напечатать «сатирический» стишок о тараканах в виде… некролога). Ну как тут не вспомнить: «Пройдёт любовь, обманет страсть, но лишена обмана волшебная структура таракана…»
«Маленький человек» животного мира, таракан, — когда-то мне довелось составить целую поэтическую антологию, ему посвященную. Отношение писателей к брату нашему самому меньшему — лакмусовая бумажка свобод и конституций, демократии и гуманности. Его обличал советский официоз как мещанина и недобитка прошлого (самые кровожадные стихи о таракане сочинил кремлевский насельник Демьян Бедный), и защищал Николай Олейников, показавший всем, что «и тараканы любить умеют». И мы его любим. До тех пор, пока он знает свой шесток: из маленьких людей получаются великие деспоты. Но сегодня…
Вот дождь идет.
Мы с тараканом
Сидим у мокрого окна
И вдаль глядим, где из тумана В
стает желанная страна…[83].
Настоящий гимн грустной судьбе таракана написал Николай Олейников в 1934 году. Это знаменитое стихотворение. Лидия Гинзбург во вступительной статье пишет: «„Таракан“ Олейникова вызывает неожиданную ассоциацию с рассказом Кафки „Превращение“. Это повествование о мучениях и смерти человека, превратившегося в огромное насекомое (некоторые интерпретаторы считают, что это именно таракан). Совпадают даже некоторые сюжетные детали. У Кафки труп умершего героя служанка выкидывает на свалку, у Олейникова —
Сторож грубою рукою
Из окна его швырнёт…
…Классическая трагедия и трагедия последующих веков предполагала трагическую вину героя или трагическую ответственность за свободно выбираемую судьбу. XX век принёс новую трактовку трагического, с особой последовательностью разработанную Кафкой. Это трагедия посредственного человека, бездумного, безвольного („Процесс“, „Превращение“), которого тащит и перемалывает жестокая сила»[84].
Кстати, рассматривая комментарии к этому стихотворению, обнаруживаешь следующее: «Ср. также с
Таракан
Как в стакан
Попадёт —
Пропадёт;
На стекло,
Тяжело,
Не всползёт.
Так и я…»[85]
И далее в комментариях, что есть в конце этой же книги: «Его глазки голубые — отмечает: «Может быть, не случайно глаза у таракана голубые, т. е. цвета, типичного для русских, главных объектов социального эксперимента»[86].
Тонко, что и говорить.
Но теперь таракан часто превращается в домашнее животное. Это парадокс — страшного и плодовитого врага стремятся одомашнить.
Кенгуру, когда-то издевавшаяся над зверьём среднерусской полосы, и кричавшая «Разве это великан? (Ха-ха-ха). Это просто таракан! (Ха-ха-ха). Таракан, таракан, таракашечка, жидконогая козявочка-букашечка»[87], была и есть символом Австралии. Как-то в газетах писали о «лучшем подарке для австралийских детей» — всего за пятнадцать долларов именно в Австралии продавали гигантского бескрылого таракана Makropanesthia rhinoceros длиной в семь сантиметров.
Это почти фрейдистское желание приблизить совершенного врага к дорогой сердцу комнате — детской. Это приближение врага к колыбели.
Это уже бег навстречу опасности, взгляд кролика в немигающие глаза удава.
В фантастике чужое-живое очевидным образом делится на две неравные группы — помощников-симпатяг и монстров-убийц. Симпатяги всегда малочисленны, уроды — плодовиты.
Положительные звери-персонажи, как правило, теплокровны и мохнаты. В первую очередь это собаки.
Теплокровность и мохнатость не обязательно существуют совместно. Три бестолковых и маловолосых поросёнка побеждают вполне волосатого волка. Невеликая щетина не помешала поросёнку Бейбу стать любимцем кинозрителей. Ещё одним исключением из правила теплокровности и мохнатости стали гладкокожие дельфины. Раньше они сопротивлялись планам империалистов поставить их на военную службу, теперь же вместе со старшими братьями-людьми борются за чистоту океана.
В фэнтези часто мало зверей, но избыток
