Сидеть в уютной комнате, набитой множеством интереснейших вещей, которые она не видела больше года, намного приятнее, чем выискивать по справочникам разночтения в датах.
– У нас у обеих прекрасные мужья, – заключила она, прощая сэру Френсису разом все его прегрешения. – На самом деле я не считаю, что мужчина виноват в своем плохом характере. То есть не в плохом… – поправилась она, очевидно имея в виду сэра Френсиса. – Мне следовало сказать «в порывистом». У большинства, а на самом деле у всех великих людей был ужасный характер – кроме твоего дедушки, Кэтрин.
Тут она вздохнула и робко заметила, что, наверное, ей пора спуститься в библиотеку.
– Но разве в обычном браке необходимо во всем уступать мужу? – спросила Кэтрин, не обращая внимания на слова о библиотеке, не замечая даже печали, охватившей миссис Хилбери при мысли о собственной неминуемой смерти.
– Разумеется, мне следует сказать «да», – сказала леди Отуэй с несвойственной ей твердостью.
– Тогда нужно быть готовой к этому, прежде чем выйдешь замуж, – задумчиво промолвила Кэтрин, обращаясь скорее к себе самой.
Миссис Хилбери больше не интересовали эти разговоры, становившиеся все более тоскливыми. Чтобы развеять грусть, она прибегла к испытанному средству: поглядела в окно.
– Вы только посмотрите на эту чудесную синенькую птичку! – воскликнула она, с удовольствием рассматривая небо, кусты, видневшиеся за кустами поля и голые ветви дерева, на котором сидела крохотная синичка. Она ужасно любила природу.
– Большинство женщин инстинктивно чувствуют, способны они на это или нет, – быстро и негромко проговорила леди Отуэй, пытаясь высказаться, воспользовавшись тем, что ее невестка отвлеклась от беседы. – А если нет, то мой совет: никакого замужества.
– Но ведь брак – самое счастливое время в жизни женщины! – воскликнула миссис Хилбери, уловив только последнее слово «замужество». – Это самое интересное время, – поправилась она и взглянула на дочь с чувством смутной тревоги.
Казалось, глядя на дочь, на самом деле она видит саму себя. Она была не совсем довольна, но не хотела ей ничего навязывать, ведь сдержанность – именно то ценное качество, которое ее особенно восхищало в дочери. Однако когда мать сказала, что брак – самое интересное время, Кэтрин почувствовала – как бывало порой, безо всякой причины, – что они поняли друг друга, при том что ни в чем не были похожи. Мудрость старых скорее относится к чувствам, свойственным всем людям вообще, а не конкретному человеку, и Кэтрин подозревала, что даже среди ровесников миссис Хилбери лишь немногие с ней согласятся. Обеим дамам так мало нужно для счастья, подумала она, но в данный момент она не взялась бы утверждать, что их представление о браке – неправильное. Пока она была в Лондоне, такое сдержанное отношение к собственному супружеству казалось ей естественным. Что же изменилось? Что ее гнетет? Ей никогда не приходило в голову, что ее собственное поведение может быть для матери загадкой или что молодые люди могут повлиять на взрослых так же сильно, как те на молодых. И все же любовь – страсть – как ни называй это чувство – действительно играла незначительную роль в жизни миссис Хилбери. Намного меньшую, чем можно было предположить, зная ее пылкий и восторженный характер. Ее всегда больше интересовали другие вещи. Как ни странно, но леди Отуэй понимала, что творится в душе у Кэтрин, лучше, чем ее мать.
– Ах, почему мы все не живем в деревне? – воскликнула миссис Хилбери, вновь выглянув в окно. – Мне кажется, у тех, кто живет на природе, мысли должны быть чистые и прекрасные! Никаких тебе ужасных трущоб, ни трамваев, ни автомобилей, и люди все такие гладкие и румяные! Ты не знаешь, Шарлотта, можно ли найти поблизости маленький коттедж – для нас, ну и еще пусть там будет несколько свободных комнат, где гости могли бы переночевать? И мы сэкономим столько денег, что сможем путешествовать…
– Да, неделю-другую вам все будет здесь нравиться, не сомневаюсь, – ответила леди Отуэй. – К какому часу вам сегодня понадобится экипаж? – И она потянулась к колокольчику.
– Пусть решает Кэтрин, – сказала миссис Хилбери. – Я как раз хотела тебе сказать, Кэтрин, что, когда я проснулась сегодня утром, все в голове сложилось в ясную картинку, и будь у меня карандаш, я бы сразу написала очень-очень длинную главу. Когда поедем, я присмотрю нам домик. Среди деревьев, с садиком, пруд с утками-мандаринками, кабинет для твоего отца, кабинет для меня и отдельная гостиная для Кэтрин, потому что она будет уже замужней дамой.
Кэтрин поежилась, придвинулась к огню и стала греть руки над высокой горкой углей; ей хотелось снова поговорить о замужестве, чтобы еще послушать, что скажет об этом тетя Шарлотта: вот только как это сделать?
– Можно взглянуть на ваше обручальное кольцо, тетя Шарлотта? – спросила она.
Кэтрин взяла кольцо с зелеными камешками и крутила его в руках так и эдак, не зная, что бы еще сказать.
– Я ужасно разочаровалась, когда впервые увидела это старое, невзрачное колечко, – задумчиво произнесла леди Отуэй. – На самом деле я хотела кольцо с бриллиантами, но не могла же я сказать об этом Фрэнку! А это он купил в Симле [61] .
Кэтрин еще немного покрутила на пальце колечко и молча вернула его тетушке. Губы ее сжались в тонкую линию, она поняла, что сможет вести себя с Уильямом так, как эти женщины вели себя со своими мужьями; она будет притворяться, что ей нравятся изумруды, хотя любит бриллианты. Надев кольцо, леди Отуэй заметила, что на улице морозно – впрочем, чего еще ожидать в это время года, скажем спасибо, что хоть солнце выглядывает; и она посоветовала обеим одеться в дорогу потеплее. Тетушкины банальности, как иногда подозревала Кэтрин, призваны были заполнить тишину и имели очень мало общего с тем, о чем та в действительности думает. Но сейчас мысли леди Отуэй совпадали с ее собственными, так что Кэтрин вновь принялась за вязание и внимательно слушала, стараясь уверить себя в том, что помолвка с кем-то, кого не любишь, – это неизбежность в мире, где страсть – не более чем байка заезжего путешественника о чем-то, виденном в далеких джунглях, и никто давно в такие вещи не верит. Она старалась слушать мать, которая спрашивала, есть ли новости от Джона, и тетю, подробно рассказывающую о помолвке Хильды с офицером индийской армии, но мысли ее были далеко и блуждали по лесным тропинкам среди цветов, похожих на звезды, и по страницам, исписанным четкими математическими значками. И как только ее размышления свернули в этом направлении, замужество стало представляться ей чем-то вроде длинной и узкой арки, под которой нужно пройти, чтобы получить желаемое. В такие минуты, казалось, все ее мысли с силой устремляются в некий узкий и глубокий тоннель, а чувства окружающих становятся пугающе незначительными.
Когда две старшие дамы закончили разбирать семейные перспективы и леди Отуэй уже не без основания опасалась, что теперь невестка перейдет к вечным вопросам жизни и смерти, в комнату ворвалась Кассандра с сообщением, что карета подана.
– Почему же Эндрюс сам об этом не доложил? – недовольно заметила леди Отуэй: она всегда очень огорчалась, если слуги вели себя не так, как положено.
Когда миссис Хилбери и Кэтрин спустились в холл, одетые для прогулки, общество уже горячо обсуждало планы на остаток дня. Открывались и закрывались многочисленные двери, два или три домочадца нерешительно топтались на лестнице, то поднимаясь на пару ступенек, то спускаясь; сам сэр Френсис с «Таймс» под мышкой вышел из кабинета, недовольный шумом и сквозняком от открытой двери, и по-своему навел порядок: тех, кто не хотел ехать, выставил во двор, а тех, кто как раз собирался, загнал в комнаты. Решено было, что миссис Хилбери, Кэтрин, Родни и Генри отправятся в Линкольн с кучером, а те, кто пожелает присоединиться к экскурсии, могут ехать следом на велосипедах или на тележке, запряженной пони. Всех приезжавших в Стогдон-Хаус следовало отправлять на прогулку в Линкольн – это соответствовало представлениям миссис Отуэй о правильном развлечении гостей, которое она вычитала из модных журналов; именно так развлекались на рождественских приемах у герцогов.
Лошади, запряженные в карету, были старые и толстые, однако же им удалось сдвинуть ее с места. Сам экипаж оказался тряским и неудобным, но на дверцах красовался чуть облупившийся герб семейства Отуэй. Леди Отуэй, стоя на верхней ступеньке крыльца и кутаясь в белую шаль, долго махала отъезжающим, пока они не скрылись из виду за густыми кустами лавра. Затем она вернулась в дом, довольная тем, как справилась со своей ролью, и вздыхая оттого, что никто из ее детей не желал играть своей.
Экипаж плавно катил по дороге, уходящей вдаль извилистой лентой. Миссис Хилбери пришла в приятное и рассеянное расположение духа: она смотрела на бегущие полосы зеленых изгородей, на взбухшие от влаги пашни, на нежно-голубое небо, и уже через пять минут пейзаж превратился в чудную пасторальную декорацию к драме человеческой жизни; затем она стала думать о садике возле сельского дома, с бледно-желтыми нарциссами над синей водой, и за этими разнообразными размышлениями и попытками сформулировать для себя две-три прелестные фразы она не заметила, что молодые люди едут почти в полном молчании. Разумеется, Генри взяли в компанию вопреки его воле, и он в отместку глядел на Кэтрин и Родни как человек, избавившийся от иллюзий; Кэтрин выглядела мрачной и подавленной. Когда Родни обращался к ней, она или хмыкала в ответ, или так вяло соглашалась, что следующее замечание Родни приходилось адресовать уже ее матери. Миссис Хилбери нравилась его почтительность, его манеры она считала образцовыми; и, когда показались колокольни и заводские трубы городка, она приободрилась и вспомнила ясное лето 1853 года, которое полностью соответствовало ее мечтам о счастливом будущем.
