Настуся как зачарованная слушала эти афонские легенды. Перед глазами оживали картины событий, о которых повестовал старый монах. И слова: «Объяви братии, что я сама желаю их охранять», – врезались в ее память навсегда.
Из задумчивости ее вывел бывший священник, отец Иван, который за все это время не вымолвил ни слова. Теперь же отступник заговорил веско, с особым значением:
– Женщин на святом Афоне не бывало уже тысячу лет. Афонские отцы законоположили, чтобы женский пол не имел доступа на Святую Гору. И это было подтверждено грамотами всех византийских царей и великих султанов. Побывала здесь лишь жена первого из христианских правителей – Константина. Но едва приблизилась она к первому скиту, как Матерь Божья крикнула с иконы: «Ты зачем сюда? Здесь иноки, а ты – женщина! Ни шагу дальше!..» Императрица испугалась, вернулась в Византий и поведала о том своему брату Аркадию – тому, что ежегодно жертвовал монастырям двенадцать фунтов золота и семнадцать фунтов серебра. А когда власть перешла к турецким султанам, то и они не осмелились нарушить святой закон афонский…
Под воздействием дивной тишины и этих рассказов с Настусей творилось что-то неладное. Ей начало казаться, что здешние монахи – люди не от мира сего. Смятение терзало ее душу, которая стала, как вспаханная весной земля, куда нужно садить семена.
Фигура и речь старого монаха уже с первых минут произвели на нее глубокое впечатление. Настуся решила, что в прошлом он скорее всего был человеком высокопоставленным и мог бы многое рассказать о делах, далеких от монастырских: тех, которыми увлекал ее Риччи еще в школе невольниц. Подумав, она обратилась к старцу:
– Скажи мне, человек божий, почему турки имеют такую крепкую власть на огромных землях, а мы – нет?
Старец, нахмурившись, пристально взглянул в ее лицо. А затем неторопливо ответил:
– И у нас она была, сын мой…
– Так почему же мы ее потеряли? – со жгучим интересом спросила Настуся.
– Потому что верности нам не хватило.
Морщины на челе старца проступили резче, словно он старался припомнить что-то, давно забытое.
– Это мирские дела, сын мой, – продолжал он. – Как же нам было не потерять свою власть, когда уже спустя десять дней после смерти Владимира на реке Алте убили сына его, праведного Бориса… Но не в том суть, что убили. Такое случалось у всех племен и народов со времен сыновей Адама. А в том стыд и горе, что праведный Борис испустил дух, покинутый войском своим. Так же, преданные дружиной, погибли и Глеб под Смоленском, и Святослав в долине над Опором, среди гор высоких, где и я лет пятьдесят назад помолился и подсыпал хвои к княжьей могиле, чтобы звери не разрыли ее… Все они погибли, оставленные войском своим…
Слезы заблестели в глазах божьего старца от этих воспоминаний. Настуся всматривалась в его лицо, как в святой образ, и ловила каждое слово.
Старый монах снова напряг память и начал:
– «…А в лето 6655[101] убиша кияне Игоря Ольговича снемшеся вечем и похитиша в церкви Святаго Теодора, когда князь бяше в чернцех и в схиме… И монатю на нем оторгоша, и из скитки изволокоша, и елице изведоша из монастырь, и убиша его, и везоша на Подолье, на торговище, и нага повергоша…»
Скорбно вздохнул и продолжил:
– А тысяцкий Лязор – потомок варягов, сынок, – почтил мертвое тело князя: «И повеле воинам взяти Игоря князя, и они, вземше, покрыша его одеждами своими и положиша тело его в церкви святаго Михаила. И на ту нощь Бог прояви знамение велико: зажгошася над ним свещи вси. И наутрея приеха игумен Антон и везе тело князя Игоря в монастырь ко святому Симеону и тамо положиша его в гроб…»
Старец снова вздохнул и добавил:
– Так старая летопись описывает то, как обращался народ наш с властью своею, слушая не глас Божий, а наветы бунтовщиков.
– Зачем же Бог допустил такие ужасные вещи, если этот князь был праведником, как видно из чуда, случившегося над телом его? – спросила Настуся.
– Ибо дал Господь свободную волю людям, сотворивши их по образу и подобию своему. Делайте то, что считаете добрым, сказал он им, а не хотите, то увидите, до чего дойдете… На детей детей ваших падет злоба ваша… И не останавливалась эта злоба даже перед высшими владыками нашей земли, сын мой… Королю Даниилу, первому мудростью после Соломона, на пиру, при чужеземных послах – чтоб горше была обида – наш галичанин выплеснул чашу вина прямо в лицо… А Ярослава Осмомысла, которого даже чужие князья и султаны призывали рассудить их, ибо так остр был ум его, обрекли галичане на страшные пытки: заживо сожгли перед ним его любимую жену… И ведь это был мудрый хозяин земли нашей, при котором сияла она златом и жила в достатке, тот, кто восстановил святую обитель сию…
Старец жестом указал на монастырь Святого Пантелеймона Целителя и заключил:
– И до самого конца поступали так с теми, кому Бог вручил власть над нами! А Он долго смотрел на это, пока не принял в свои чертоги душу последнего князя нашего – того, что умер от яда в тяжких мучениях. И не оставил нам на поругание ни единого наследника, ибо погиб совсем молодым от злобы отцов наших… Вот почему, дитя мое, нет у нас своей власти… Не в том беда, что вершились злые дела, а в том, что не было в народе противления им… Ни почитания власти, ни защиты ей. Вот она и рухнула…
Речь старца произвела на Настусю тягостное впечатление.
Сославшись на усталость, она вернулась в монастырь.
А после полудня уже ехала с султаном и его отроками через весь полуостров к Иверскому монастырю. Земля здесь была сухая и каменистая, лишь изредка встречались животворные водные потоки. Чудесные сады и леса простирались по обе стороны дороги, а в них – деревья оливковые, и ореховые, и апельсиновые, и каштановые, и кипарисовые. Курчавились повсюду виноградные лозы, ветви смоковниц были отягощены наливающимися плодами, а в огородах созревали овощи. Вдали сверкал белый снег на высоких пиках Святой Горы.
Вскоре всадники въехали в дубовый лес – древний и великолепный. Тишина здесь стояла такая, что казалось – даже насекомые не жужжат под его сводами.
«Теперь я понимаю, – сказал себе Сулейман, – почему здесь останавливался на отдых величайший из завоевателей Эреба[102], дальше всех зашедший на восход солнца…»
Настуся напоследок еще раз взглянула туда, где в море виднелся таинственный остров Самотраки, откуда родом была мать Александра Великого. Отсюда, с высот, были видны не только Самотраки, но и Лемнос, Имброс и Тассос, а за ними – едва заметная полоска берегов пролива Дарданеллы – древнего Геллеспонта.
