Настуся молилась со всей наивной искренностью невинной души. Не сводила глаз с иконы, пытаясь уловить выражение на лице Матери Божьей, а затем устремляла взгляд в густо-синее ночное небо над Святым Афоном. Но не менялся дивный лик иконы. Лишь в таинственных небесных высях перемигивались звезды и ясная луна катилась, как мельничное колесо.
Она была одна и остро чувствовала свое одиночество. И вдруг неведомый внутренний голос заговорил в ней: «По образу и подобию Своему сотворил Бог человека и дал ему искру разума Своего и свободную волю – как два крепких весла, чтобы переплыть житейское море. Решай сама по разуму своему и воле своей, которую дал тебе Господь! А придет час, и Бог подаст тебе не один знак, а много, тогда и узнаешь, верно ли ты решила и хороши ли пути твои…»
Послышался лязг оружия и отголоски шагов в ночной тишине. Стража салютовала своему владыке.
В проеме ворот возник Сулейман. Лицо его было задумчиво, тюрбан надвинут на брови, на боку – кривая сабля. Он тоже не мог уснуть в эту ночь. И у него стоял перед глазами суровый образ Привратницы, охранявшей обитель, в которой он остановился на ночлег. И он, так же как и Настуся, вышел, чтобы еще раз всмотреться в таинственное лицо Матери христианского пророка, замученного римскими солдатами.
При мысли об этом великий султан усмехнулся. Это сделали предки тех, кто ныне исповедует веру Сына Марии. И если бы его власть тогда простиралась над Иерусалимом, как простирается ныне, ни один мусульманский наместник не решился бы безрассудно истязать несчастного проповедника в белом хитоне! Предки нынешних джавров испортили мир: и теперь повсюду, куда приходят их потомки, они несут с собой знак крестообразной виселицы, с помощью которой расправились со своим пророком!
«Видел ли кто подобное? – думал великий султан, не терпевший христианской веры и прежде всего знака креста. – Куда ни посмотришь в их землях, повсюду эта святая виселица: при дорогах и на перекрестках, на домах и храмах, на стягах и коронах их князей и монархов, на деньгах и даже на шеях послов!.. И на своей возлюбленной я видел ее… И так крепко держатся они за нее, что даже невольница не пожелала отречься от своего креста в обмен на султанский сигнет!.. Почему?»
Так размышлял халиф всех мусульман и не находил ответа.
Но великое упорство джавров нравилось ему, как нравилось все прочное, сильное, глубокое и правдивое, пусть даже и враждебное ему. Он верил, что Мухаммад был более выдающимся пророком, чем Христос, и пришел после него для того, чтобы «поправить» его учение, – так же, как Христос «поправил» веру пророка иудеев Моисея.
Иудеев же он не любил по многим причинам. Но прежде всего потому, что в них не было покоя. Он не раз наблюдал, как его янычары добивали пленников, выходцев из разных народов. Джавры в большинстве умирали спокойно, а иудеи – нет. А он этого не терпел. Среди джавров тоже находились такие: армяне и греки, – и они были ему столь же отвратительны. Вот почему уверенное спокойствие, исходившее от невольницы, которая сейчас молилась своему пророку, было приятно ему: в точности такую же приязнь он испытывал к верному полку, который шел на смерть с непоколебимой твердостью и упорством.
Должно быть, она уже заметила его. Но не подавала виду. Это раздражало – и одновременно нравилось султану. Должен же найтись хоть кто-то, кто не обратит на него ни малейшего внимания. Зная свою силу и могущество, он нуждался и в этом. Почти покорно ждал, пока его возлюбленная закончит молитву.
Наконец она поднялась с колен и приблизилась к нему так же естественно и просто, как подходит дитя к отцу.
Плечом к плечу они направились к берегу моря.
Настуся еще раз оглянулась – и увидела в лунном сиянии фигуру монаха-отступника. Он шел с непокрытой головой, с заломленными руками и лицом, искаженным мукой. Мучила ли его измена вере Христовой, или те злодеяния, которые доводилось бывшему монаху совершать по своей шпионской должности, или то и другое вместе? Теперь-то Настуся понимала, почему он так проникновенно говорил о том, как Матерь Божья Вратарница в ясные тихие ночи прощает злодеям их страшные дела… А отступник шел прямо к надвратному образу, ничего не замечая вокруг, кроме этого неиссякаемого источника милосердия. Кто знает, как долго он мечтал о том, чтобы вознести свою молитву пред чудотворным образом Богоматери?
Настуся оглянулась раз, другой: к монастырским вратам со всех сторон крались темные тени грешников. И все они несли тяжкое бремя в душе. Все, все, все. «А Сулейман? – подумала она. – Знать бы, какова она, его душа – там, в последней глубине…»
* * *
Султан заметил в Настусе перемену. Сейчас она была еще безмятежнее, чем обычно. Как бывает безмятежной щедрая осень, дарующая сладкие плоды.
«Может, наконец-то, простилась со своим Богом?» – мелькнула неожиданная мысль.
В ту минуту он готов был верить, что она покорилась ему, как покорилась его предкам эта христианская земля со всеми ее святынями.
Радость победителя озарила его лицо и на мгновение остудила пылкую страсть, как охлаждает желание все то, что уже достигнуто.
Однако, взглянув в глаза невольницы, султан почувствовал, что эта твердыня так просто не покорится. И невольно прошептал:
– Люблю тебя…
– И я, – еще тише ответила молодая невольница. Так тихо, что султану осталось только гадать, действительно ли он слышал эти слова или ему почудилось то, что он хотел бы слышать.
Время для него словно остановилось от одного-единственного слова возлюбленной, в котором он все еще не был уверен.
Но от этого радость его не стала меньше. Волнующее, сладкое блаженство, дарящее небывалое ощущение мощи и радости жизни, охватило все его существо. Словно вобрав в себя всю силу неба, стоял великий султан Османов на берегу вечно шумящего моря. И чувствовал, как удваиваются его силы и величие, как в сердце его вливается спокойная радость существования, – и все это благодаря тихой девушке из далекой страны.
Постепенно волнение отступило. И лицо его обрело тот покой, который ему больше всего нравился в людях.
* * *
А над таинственным островом Самотраки плыла полная луна, спокойная, как сам властитель исламского мира. Плыла и рассыпала серебро своих лучей на листья виноградных лоз, на вечнозеленые ветви лавровых деревьев, на высокие врата обители иноков иверских, на заснеженные вершины Святой Горы и на переменчивые воды Эллинского моря, в котором, должно быть, тоже любились Божьи твари и в любви обретали новые силы, чтобы и дальше жить в сумрачной глубине.
