Тротуар здесь узкий. Останавливаюсь на северной стороне, в темноте между двумя фонарями, и кладу руки на холодный железный парапет. Вода в реке поднялась высоко. Представляю, какой она будет холодной, как потянет меня за рукава, будто надоедливый ребенок. Она выбьет из меня жизнь, остановит сердце — раз и навсегда. Смотрю вверх по течению: угловатые высотки Уорлдс-энда все еще мерцают россыпью желтых окон, электростанция Лотс-роуд темнеет вдали, а река плавно движется меж берегов.
Представляю, что твоя мама стоит сейчас рядом, — и вдруг осознаю, что это видение больше не вызывает у меня приливов паники и злости. «Посмотри, Жюлианна. Правда это чудесно?» — «Ты уходишь от ответственности, Даниэль». — «Но я ведь нашел ее. Столько лет спустя я наконец нашел нашу дочь». — «И что ты сделал?» — «Оставил ее в покое».
Дует ветер: холодное дыхание на моих щеках. Здесь не пахнет городом, а небо кажется выше и легче, чем в окружении кирпича и камня. Под слоем виски я все еще чувствую привкус торта, которым ты меня угощала.
Я не спрыгиваю. Никогда не был создан для широких жестов — впрочем, думаю, ты об этом уже догадалась. А сердце, похоже, не готово сделать мне такой подарок — не сейчас, по крайней мере.
Вместо этого весь остаток ночи я брожу по тихим улицам и пустым скверам. Прекрасней всего город в предутренние часы, когда слышно, как звук твоих шагов эхом разносится по тротуару, и чувствуется, что весь мир замер в ожидании нового дня. А потом — рассвет. Есть что-то магическое в его повторениях, он всегда одинаковый — и всегда такой разный. Сегодня солнце всходит на подмостки ясной небесной тверди. Оно смягчает все, до чего может дотянуться лучами, и город — наш город — появляется вновь, словно из царства грез, а утренний туман превращается в небесную синь.
Я иду на север: мимо напыщенных кирпичных особняков на Слоун-стрит; мимо украшенных лепниной посольств на Бэлгрейв-стрит; через зловеще притихший Гайд-парк и дальше, по блестящей Нью-Бонд-стрит, до Мерилибон-роуд. Подхожу к Риджентс-парку ровно в тот момент, когда человек в светоотражающей куртке отпирает ворота. Он кивает мне, но ничего не говорит. Стать первым посетителем Риджентс-парка в понедельник утром — в этом есть своя прелесть. Пересекаю его от края до края, наблюдая, как небо сначала розовеет, а затем становится голубым с вкраплениями высоких белых облаков. Выхожу на дорожку позади зоопарка и иду под деревьями, вплотную к ограде. Два попугая с ярко-красным оперением сидят друг напротив друга. Один из них поворачивается и смотрит на меня, когда я прохожу мимо.
Я иду обратно в Хэмпстед-Хит. Не понимаю зачем. Не уверен, что хочу этого. Но меня что-то тянет туда так, как давно уже не тянуло. Может быть, там осталось еще немного виски. Я выпью его, а потом лягу спать.
* * *
Но когда я заглядываю в свое убежище, то вижу там тебя. Ты лежишь на земле. Я бросаюсь на колени, но чувствую, что не могу прикоснуться к тебе. Лицо бледное, будто мрамор, волосы разметались, но крови нет и поза вполне естественная.
— Алиса? — едва могу вымолвить твое имя.
Ты не шевелишься.
Снова, чуть громче: «Алиса!» Ничего. Я опираюсь о землю, отодвинув ладони подальше от твоего тела, и наклоняюсь щекой к твоему рту. Есть. Ты дышишь, точно. Поднимаюсь на корточки и пытаюсь перевести дух. Алиса. Доченька моя. Смотрю, как ты спишь, и вдруг в голове четко проявляется идея, которая витала там со дня нашей встречи. Сейчас ты растерянна, и если я скажу тебе, кто я такой, ты растеряешься еще больше. Правда бывает разная. И выразить ее можно по-разному.
Открыв глаза, ты видишь меня — но, похоже, не удивлена, что я здесь. Приподнимаешь голову, а затем откидываешь ее назад, на землю.
— Значит, вы тоже вернулись сюда, — произносишь ты.
— Что ты тут делаешь? — Мой голос срывается, дрожит.
— Как же вы спите здесь? — Ты приподнимаешься на локте, слегка постанывая. Я пожимаю плечами. — Я чувствую себя столетней старухой.
Ты здесь. Ты могла умереть. Ты вернулась.
— У тебя же есть дом, так? С ним что-то случилось?
— Я не могла там больше оставаться. — Ты расправляешь футболку поверх пояса джинсов и потираешь шею.
— Алиса, ночевать в парке опасно.
Ты опускаешь глаза и наклоняешь голову набок:
— Со мной все в порядке.
— Не делай так больше, — говорю я. — Никогда. Ты вся продрогла.
Снимаю с себя пиджак и протягиваю его тебе. Ты в сомнениях.
— Прости, — говорю я. — Надень его всего на минутку, только чтобы согреться.
Ты накидываешь его на плечи, но не просовываешь руки в рукава. Я оглядываю свою рубашку: несвежая, одной пуговицы не хватает. Волна изнеможения плещется в глубине моего сознания.
— Где вы были? — спрашиваешь ты. У тебя в волосах прутики и комочки земли.
— Гулял.
Ты выжидательно приподнимаешь брови. Подбираю с земли листок и принимаюсь рвать его на кусочки.
— Где вы спали? — наконец не выдерживаешь ты.
— Я не спал.
— Выглядите уставшим.
— Жить буду.
— Я пыталась… — Ты указываешь на полог из листьев.
Я поднимаю глаза и только теперь замечаю твою работу. По телу пробегает дрожь. Все цвета перепутаны, будто звуки чужой речи, которую я никогда прежде не слышал.
— Я пришла вернуть ваши вещи, — говоришь ты.
Я высматриваю их среди гирлянд: оранжевая картонка, нитка жемчуга, кепка. Тебе они не нужны. Ты принесла их назад.
— Я попыталась… — Ты пожимаешь плечами и улыбаешься, и мне хочется обнять тебя.
Что-то колет в груди. «Только не сейчас».
— Наверно, я все перепутала, — говоришь ты.
— Все прекрасно, — говорю я. — Спасибо.
Справа я замечаю аккуратную кучку рваной бумаги, и мое сердце снова екает. Не надо было этого делать. Но, возможно, именно это каким-то чудом привело тебя назад ко мне. Я собираю обрывки и запихиваю их в карман брюк. Ты внимательно смотришь на меня, но ни о чем не спрашиваешь. Есть вещи, о которых не стоит говорить вслух. На тебя и без того свалилось столько бед — и Малкольм, и тот парень, что был на похоронах.
Твой желудок урчит, а следом и мой, будто в ответ.
— Умираю от голода. Наверно, мне стоит купить что-нибудь нам на завтрак, — произносишь ты, возвращая мне пиджак.
— Нет.
Ты испуганно смотришь на меня.
— Любишь чернику? — спрашиваю я.
Ты киваешь.
— Пойдем.
Выбираясь из убежища, я что-то чувствую под ногами. Цветок из газеты. Ты посадила его в землю. И его, и тот, что из фольги, и даже розовый, уже увядший. Как же это по-детски.
* * *
— Я сто лет такого не вытворяла, — говоришь ты. Наши пальцы все в фиолетовых пятнах, у тебя на щеке — полоска темного сока. — Это вкусней любого пирога.
— Через пару недель они будут еще лучше.
Ты киваешь, и я представляю, как мы возвращаемся сюда и собираем чернику снова.
— А еще тут есть одна яблонька… — говорю я.
Ты удивленно вскидываешь брови и улыбаешься. Но когда мы подходим к дереву, то видим, что яблоки еще незрелые, да и висят так, что их не достать. Смотрю, как ты тянешь руку как можно выше. Перехватив мой взгляд, ты подмигиваешь мне.
— Вы сможете меня подсадить? Поднять на плечи? — спрашиваешь ты, но тут же мотаешь головой. — Простите. Не знаю, о чем я только думала.
— Ничего. Я справлюсь. — Я присаживаюсь на корточки, отвернув голову.
— Вы уверены?
— Смелей.
Чувствую, как твои ноги прижимаются к моим ушам. Начинаю медленно вставать, а ты хватаешь меня за голову.
— Вы уверены?..
Ты не успеваешь договорить, а я уже стою во весь рост. Сто лет я не чувствовал себя таким сильным, высоким и счастливым, как сейчас. Хочется закричать: «Посмотрите на меня и мою дочку! Посмотрите на нас!» Ты чуть наклоняешься, и я придерживаю тебя за голени. Подхожу ближе к дереву и чувствую, как ты тянешься вверх, твои пятки упираются мне в ладони.
— Одно есть, — произносишь ты. — И еще одно.
Каждый раз, когда ты срываешь с ветки очередное яблоко, я чувствую легкий толчок.
— Мне все не удержать, — говоришь ты и роняешь их на землю: одно, два, три, четыре. Есть их пока нельзя.
— Всё, хватит. Спускайся.
Я сгибаю колени, не обращая внимания на боль в спине, а ты смеешься, заваливаясь вперед и вбок.
— Тут хватит яблок на пирог, — говоришь ты, поднимая три штуки и указывая на последнее.
Я представляю, как мы сидим вдвоем, а перед нами на столе стоят тарелки с пирогом и заварным кремом.
Яблоки ярко-зеленые, кислые на вкус. Мы съедаем по одному, морщась и причмокивая губами.
— Этот сорт — для готовки, — говорю я. — И они еще не созрели. Извини.
— Зато они очень бодрят, — отвечаешь ты с улыбкой.
— Может, остальные возьмешь с собой?
Ты киваешь и сгребаешь их в охапку. Я не хочу, чтобы ты уходила. Я не это имел в виду.
