— Он какой на самом деле, такой и на сцене. Звонкий, как колокольчик.
Кирилл был здесь же. И заметил:
— Это так. Ему легко звенеть под любой дугой…
Лодька слегка подосадовал на эту реплику. Но подумал и отнес ее за счет плохого настроения Кирилла: у того были какие-то сложности с военкоматом…
О девочках что говорить? Стася она и есть Стася. Знакомы с января, а будто давным-давно. Правда, сейчас она как бы растворилась в компании семерых товарищей. Из отношений «один на один» у них с Лодькой осталась только переписка с «дырчатым шифром», да и к ней они прибегали все реже, не хватало времени. Но Лодьку такое положение дел не тревожило, он считал, что объясняется это привыканием друг к дружке: нельзя же без конца обмирать от первых чувств. Никуда Стася все равно не денется.
Про Агату — про томную семиклассницу с тяжелыми бархатистыми глазами — Лодька думал меньше, чем про других. По правде говоря, он и другом ее считал постольку, поскольку она была дружна с Эдиком. Между ними двумя порой возникали «кое-какие сложности отношений» и тогда их рыцарски мирил Клим Моргалов. Сам Клим тоже был неравнодушен к Агате (это «совершенно секретно» знали все), но не позволял себе «никакого проявления чувств». Он считал непозволительным, чтобы общая дружба дала хоть какую-то трещинку из-за сердечных дел.
— Дружба должна быть без всякой щербинки, — несколько раз говорил он Борису, Лодьке и Аркаше. — Эдик может быть уверен: я не встану поперек дороги…
— У Клима крепкий характер, — сказал как-то Борька, когда они с Лодькой вдвоем шагали от школы. — Это у него, наверно, отцовское. Отец у него офицер, майор…
— Каких войск?
Борька немного замялся.
— Ну… он служит в безопасности государства…
— В МГБ, что ли? Ну и ну…
Борька ощетинился:
— А чего такого! Там же не только те, кто сажал невиноватых. Они и со шпионами борются. Знаешь, сколько немецких разведчиков во время войны переловили!
Лодька знал. И «ничего такого» к Моргалову не ощутил. Подумал только: «Понятно, почему Клим живет в «Реконструкторе»…
Кстати, и другие «дворцовские» жили не худо. У Аркаши родители работали в большом тресте, у Эдика в горисполкоме, у Агаты отец служил каким-то начальником на пристани. Только Стасин папа был «рангом пониже» — мастер на Судостроительном заводе. Так или иначе, у каждого отцы были живы и на свободе. Кроме Борьки и Лодьки…
А Борька вдруг засмущался снова, ссутулился и проговорил:
— Слушай, Лодь, ты не скажи случайно Климу и другим ребятам про моего отца. Я им объяснил, что он погиб в сорок первом на фронте… Он ведь и правда мог погибнуть, тогда многих арестованных посылали в штрафбаты…
— Ну… ладно. Ты тогда тоже не проговорись. Про моего…
Борька помолчал, пнул коленом раздрызганный портфель и признался:
— Понимаешь… я уже проговорился. Так получилось. Клим спросил: «Кто Лодин папа?», а я сказал: «Он моряк, на войне ему повредило руку». Он спрашивает: «Значит, сейчас не плавает? А чем занимается?» Я не придумал, что ответить и говорю: «На севере работает». Клим сразу: «В лагере, что ли?» А я: «Нет, живет под Салехардом»… Ну, а он: «А, значит, в ссылке…»
— Боря, ты полный идиот, да? — не сердито, даже ласково спросил Лодька.
— Ну почему?! Я подумал: может, это даже на пользу. Вдруг Клим что-нибудь узнает через отца и тот постарается помочь… Моему-то уже никто не поможет, а твоему — вдруг?..
— Правда идиот, — укрепился в диагнозе Лодька.
— А чего ты перепугался-то? — спросил Борька уже без виноватости. — Все равно там про Сергея Григорьевича все известно. А ребятам Клим не скажет ни словечка…
— А я и не перепугался! Мне отца стыдиться нечего, я за него кому хочешь морду набью!
— Набей мне, — покаянно попросил Борька.
— В самом деле идиот…
Надо отдать Климу Моргалову должное: он ничем не показал, будто что-то знает про Лодькиного отца. И относился к Лодьке так же дружески, как и раньше. Даже заступился за него перед Борькой, когда случился жесткий, испортивший Лодькино настроение спор.
Было это после воскресной репетиции, двадцать второго апреля. Всей компанией шли из Дворца по улице Ленина, в сторону Стасиного дома. Совсем уже было тепло, набухали почки, летали бабочки. Когда миновали Спасскую церковь, Лодька весело сообщил:
— А вот в этом доме мы с Борьк… Боречкой Аронским мучились первые годы школьной жизни.
— Ага. Меня там однажды в подвал посадили за плохое поведение, — подтвердил Борька.
— А вот нынешние мученики, — сказала Стася. — Чего это они страдают в выходной?
— Ленинский праздник, наверно, — догадалась Агата.
Из дверей полутораэтажного здания школы номер девятнадцать выскочила стая мальчишек и девчонок. Гвалтливые, как воробьята. И стали разбегаться.
— Смотрите-ка, Лёнчик, — томно обрадовалась Агата. — Лёнчик, здравствуй…
Он остановился.
— Здравствуй…те, — весело сказал он всем, но в первую очередь Агате (видимо, они были знакомы). Глаза, которые на сцене казались черными, теперь были темно-синими. И отражали полуденные солнышки.
Лёнчик был одет так же, как тогда, на концерте, только на голове большущая (совсем не подходящая для него) кепка с поломанным козырьком, а поверх матроски легонькое серое пальтишко. Оно было распахнуто. Лодька вспомнил, как во втором классе тоже распахивал пальто, чтобы в своем куцем костюмчике не выглядеть тонконогой девчонкой. Но Лёнчик, наверно, расстегнулся не поэтому. Хотел, чтобы все видели его шелковистый алый галстук.
— Только что в пионеры приняли? — сообразила Агата. — На ленинском сборе, да?
Лёнчик улыбался смущенно и счастливо.
— Да! Мне девять лет будет еще только летом, но сказали, что уже можно, если кто учится без двоек. Потому что в дружине мало пионеров.
— А ты, наверно, круглый отличник? — сказала Стася. — С твоими талантами…
— Вовсе нет! Но двоек тоже нету… — Он был радостно откровенен. — А отличникам давали, кроме галстуков, пионерские значки. Но всем их не хватило…
Лодька расстегнул суконную курточку. Галстука на нем не было (кто их носит в конце седьмого класса!), но пионерский значок все еще блестел на лацкане пиджака. Лодька отцепил его, слегка нагнулся.
— Лёнчик, держи… Давай пристегну. Это тебе от нашей драмкружковской бригады.
— Спасибо… — Глаза стали, как синие лампочки, губы растянулись. — Ой… а ты как без него?
— Как-нибудь. Мне осталось ходить в пионерах два месяца…
— Спасибо, — повторил Лёнчик, оглядывая каждого. Потрогал пристегнутую звездочку с костром костяшкой большого пальца. Снова остановил глаза на Лодьке. Тот, чтобы не случилось неловкого молчания, спросил:
— Ты почему больше не выступаешь со своим номером?
По-прежнему весело Лёнчик объяснил:
— Потому что не хочу. Получится, будто хвастаюсь своей памятью, а чего тут такого… Это меня наша учительница Елена Петровна тогда заставила, привела во дворец… Ох, а сегодня опять заставляет. Чтобы на вечернем концерте…
— Вот и давай… — ободрил его Клим.
— Придется… давать. Только я буду не с цифрами, а с книжкой. Взгляну на какую-нибудь страницу, а потом прочитаю наизусть.
— Как это у тебя получается? — радостно удивился Аркаша.
Лёнчик сказал без всякого самодовольства, озабоченно:
— Сам не знаю… Зато больше никаких способностей нет…
— Мне кажется, вполне хватает и этих, — вежливо вошел в разговор Эдик. — А ты, Лёня, уверен, что ни разу не ошибешься?
— Кажется, уверен… Я вечером тренировался на старинной книжке писателя Куприна и даже ни одной «яти» не пропустил…
— Уникальный талант, — подвел итог Клим. — Ладно, пошли, ребята… Лёнчик, до вечера, мы будем на концерте.
— Ни пуха тебе, ни пера, — добавила Стася.
— Ага… спасибо… — Сказать большим ребятам «к черту» Лёнчик, видимо, не решился…
Слова Лёнчика про книгу Куприна подтолкнули Лодькину память к другой стариной книге. На ходу он дернул Борьку за рукав.
— Слушай, когда ты заберешь у бабки Каблуковой Капитана Мариетта? Я боюсь Льву Семенычу показываться на глаза.
Это было вранье, Лев Семенович про книгу не вспоминал. Но Борьке-то надо совесть иметь! Волынит столько времени!
— Да заберу, заберу… — скривился Борька. — На днях…
— А что за капитан Мариетт? — заинтересовался Клим.
Борька скривился снова:
— Писатель такой… В нашем дворе девчонка была, десятиклассница, зимой копыта откинула… А книжка у них дома осталась. Вот его книжка… — Борька кивнул на Лодьку. — А я все не могу забрать…
Лодьку будто заморозило внутри.
— Не моя книжка, а чужая, отдать надо, — выговорил он несвоим голосом. — А ты… подлость это… Зачем ты так про Зину?
