— О’кей! — сказал Лева, спустился вниз, и Калач видел, как он закрыл дверь вертолета.
Из дома выглянул Николай Федорович с трубкой во рту. Лева пошел к нему. Бомбовоз стоял в трех метрах от машины, нагнув голову, держался за шапку, ждал, когда командир уберет обороты. Калач перевел сектор газа, потянул на себя ручку. И сразу попал в туман, только картина осталась в памяти — шапка слетела с головы бортмеханика. Лева Яновер удивленно повернулся к поднимающемуся вертолету, и Николай Федорович вынул изо рта трубку…
Не жалея машины, на предельных оборотах, чудовищно расходуя топливо, командир гнал вертолет вверх.
Грозы на юге, непогоды на севере
Было совершенно очевидно, что к вечеру разразится гроза, но это только к вечеру, а сейчас пекло неимоверно, да еще и накурили, как черти. Виктор Ильич подошел к раскрытому окну, глянул на дальние леса, блекло томившиеся под жарой на горизонте. Все окна открыты были в кабинете, ну хоть бы чуть дунуло! От перегревшегося вентилятора больше жаром тянуло, чем ветром. Позвонил в радиобюро.
— Как там с Калачом? Есть чего нового?
— Только что была связь, они все сидят на циглеровской, туман, видимость десять метров. Ждут.
— Как будет связь, перекинь его на мой телефон.
Позвонил Старкову.
— Леонтьевич, какие борта у нас в западном секторе задействованы? Сообщи мне номера, местонахождение, степень готовности, фамилии командиров.
— Через пять минут позвоню. А что, сходить куда надо?
— Может быть, придется сходить на Ли Смитта. Но это выясняется.
— Хорошо. Через пять минут позвоню. Там прогноз плохой идет.
— Знаю.
Виктор Ильич отхлебнул теплого нарзана. Боже мой, какая жара в Москве! Просто не верилось, что сейчас где-то есть снег и там, на этом снегу, сидит на камне человек…
«Стол был накрыт, но званые не были достойны…»
Калач рассчитывал, что он на максимальном наборе высоты проскочит слой интенсивного обледенения и выйдет над облаками метрах на шестистах. Он таки получил миллиметра три льда, но пробил облачность и вышел под солнце на высоте восьмисот метров. Правда, это было не чистое солнце: выше, тысячах на двенадцати, по слабо-голубому небу тонкой кисеей шли желтые облака, но все же сквозь них ликовало солнце, засверкал лед, наросший на капоте, заиграла бликами приборная панель. «Живем!» — подумал Калач. До Ли Смитта идти двадцать восемь минут полетного времени, это при непогодах. А при солнце, ясное дело, идти всегда в два раза меньше! Ногами зажав ручку управления, Калач разглядывал карту, прикинул в уме возможный снос машины. Ах, как плохо-то, оказывается, летать без штурмана! Ладно! Откупится Калач от него в Москве, из-под земли достанет ему большую коробку «Кепстана»! А то, может, и «Данхилла». А пока он летел над сплошной крышей облаков и все думал, как бы ему повыгоднее пробить эту крышу: рано уйдешь вниз, к морю, — больше шансов точно выйти на точку, но может загрызть машину обледенение; поздно пойдешь вниз — никакого тебе не будет обледенения, но что под тобой окажется — одному Богу известно… В конце концов, когда по счислению до кромки северной оконечности острова Ли Смитта осталось четыре мили, Калач положил машину в вираж и вошел в облачность. Погасли солнечные зайчики, временами плотность тумана была такая, что скрывался в нем капот машины. Калач опускался вниз осторожно, расчетливо, теряя метр за метром, словно лез ночью по веревке в заброшенную шахту. Временами светлело, и казалось, что вертолет вот-вот выскочит из-под облачности, но слои облаков лежали друг на друге, как одеяла на интендантском складе. На двухстах пятидесяти метрах он завис, ему показалось, что слева начинается окно — просвет в тумане, через который можно будет глянуть вниз. Он стал осторожно подбираться к этому просвету, как вдруг прямо в пяти метрах от баллона шасси пронеслась скальная гряда — камни, присыпанные снегом и уходившие круто вниз, в туманную преисподнюю. Калач даже не успел испугаться — пальцы сами потянули ручку управления, и, когда он взглянул на альтиметр, стрелка лежала уже на двухстах семидесяти и потихонечку лезла вверх. Хорошенькое дело! Машину, очевидно, несло боковым ветром, километров пятьдесят в час. Понятно. Калач набрал еще немного высоты и поменял курс. Он должен был среди тысяч квадратных километров ледяных пустынь найти в тумане одну точку, крохотную точку, какое-то алое болотце с серыми камнями. Он ушел, по его расчетам, на пятнадцать миль в море, снова стал пробивать облака и снова едва увернулся от каких-то скал. Смешно. Прекрасный день! Только не хватало еще заблудиться, и будет полный набор! С третьей попытки он пробил облака и выскочил под нижнюю кромку на высоте двадцать восемь метров, тут же увернулся от очередного айсберга, вершиной уходившего в серо-сизые тучи, и вышел к побережью острова. Методично зависая над каждым метром береговой полосы, все больше и больше набирая на винты льда, он разыскал наконец алое болотце с разбросанными по нему серыми камнями. Посреди болотца еще четко виднелись четыре следа баллонов шасси. Калач сел след в след. Возле болотца на небольшом снежном пятачке он вдруг четко увидел, как лежит и поблескивает тусклым золотом пустая гильза. Ее нельзя было спутать ни с какой другой. Но человека нигде не было. Калач выключил зажигание, спрыгнул вниз и тут увидел то, что не заметил с воздуха: через все болотце и дальше шел медвежий след.
— Ни фига себе! — вслух сказал он.
Над его головой медленно крутился останавливающийся винт, побулькивало в маслопроводах.
Штурман спит, служба идет
Бомбовоз приволок откуда-то еще дрова, со злостью бросил их у печки. Хоть та была расшурована до красноты, он все же открыл дверцу и, сощурив глаза, варварски расковырял железкой все ее нутро. Из печки прямо в лицо бортмеханику вылетело облачко пепла. Бомбовоз его отогнал, могуче подул, закрыл горячую дверцу.
— Старый ангар там есть, — сказал он Яноверу, — барахла полно: крылья самолетные, колбы с кислотами, лампы паяльные — ну всего завались.
— Да, — тихо сказал Лева, — отколол командир номер.
Он сидел перед печкой на маленькой скамеечке и все разглядывал банку консервов, безуспешно пытаясь определить, что там внутри.
— Если рыба, — сказал Бомбовоз, — делу хана. Поверь мне, как настоящему интеллигенту. Лучше и не пробовать. А если мясо — имеем шанс. Но вообще — попомни мои слова — скажут все на меня.
— Обязательно, — подтвердил Лева. — В трех случаях из двух.
— Ты тоже так думаешь? — всполошился Бомбовоз.
— Уверен, — сказал Лева и честно посмотрел в глаза Бомбовозу. — А на кого ж сказать? Да ты и сам уверен.
— Смеешься, — сказал Бомбовоз. — А я сердцем чувствую. А там пойдет слух — то ли у него шубу украли, то ли он шубу украл. Знаешь, как в управлении… Ну что, рискнем?
— Давай! — сказал Лева, положил банку на пол и, заметно отстраняясь от предполагаемой струи, воткнул нож в крышку банки.
Крышка пшикнула, никакой струи не последовало. Лева понюхал дыру, покрутил головой.
— По-моему, — сказал он, — это тот самый вариант: ни рыба, ни мясо.
Но он ошибся — в банке оказалась смерзшаяся тушенка, которую тут же было решено, «хорошенько пережарив», пустить в дело.
— И я вообще считаю, что мы здесь зря занимаемся пищевыми продуктами. Надо сейчас, пока есть хорошее прохождение, связаться с Москвой, доложить обстановку, потому что наверняка командир уже где-нибудь имеет вынужденную на льду.
Лева меланхолично посмотрел на бортмеханика.
— Знаешь, — сказал он, — был такой поэт Пушкин, который написал в стихотворении про бортмехаников: «…и вырвал грешный им язык».
— «Анчар», — сказал Бомбовоз. — Или даже «Пророк». Надо оборудовать эту комнату, приволочь сюда кровати, пошарить по домам — чего съестного есть, печь отремонтировать… А новый командир наш пока еще и мышей ловить не выходил, — добавил он и показал глазами в угол комнаты, где на горе спальных мешков спал штурман.
Вдруг, не открывая глаз, Николай Федорович ясно оттуда сказал:
— У нас есть только один командир, дорогой Юзик: Михаил Петрович Калач. Через пятьдесят минут он будет здесь, и мы будем выполнять его команды, как и прежде. Команды паниковать он не давал.
— Ясно, — сказал Бомбовоз, снова открыл печку и ринулся там шуровать железякой с такой страстью, что искры посыпались даже на Леву.
Бомбовоз знал, что все это добром не кончится. Раскидал командир по островам свой дружный экипаж, а теперь поди-ка собери его по таким погодам.
Черное сердце циклона
Санек не спеша спускался с горы, шел по осыпи, хотел показать, что время тут провел прекрасно. И не кусал ногти. И не ссыпал из карманов хлебные крошки. И не плакал. Просто провел на свежем воздухе семь с половиной часов. Калач, уперев руки в бока, ждал его у вертолета, наверно, с какой-нибудь мерзостью в уме. Не дождавшись радиста, он полез в кабину, стал запускать двигатель. Санек дочавкал по болотцу в своих мокрых, измочаленных скалами унтах и остановился, глядя, как командир запускает двигатель.
