– Ну и хорошо, – отозвалась она. Анрик пропустил это мимо ушей и продолжал:
– Я видел его когда… прошлой зимой. Он приходил в этот дом как славный и добрый друг. Вначале он ко мне отнесся невнимательно, но потом рассказывал столько историй. Очень жалко его.
– Не могу, не могу это слушать, – заговорила Аля.
Анрик обескураженно остановился и поставил фужер на стол.
Мать провожала Анрика в коридоре. Тот уже надел шапку, когда она доложила ему:
– Вы знаете, Анри Возгенович, я ваш подарок сразу хотела потихоньку засунуть вам обратно – в рукав пальто, чтоб вы больше не дарили таких пепельниц.
Анрик ничего не отвечал, трусливо оглядываясь. На прощанье они зачем-то пожали друг другу руки.
Последние
сцены из жизни Али, болезнь и угасание
Алина болезнь обострилась, и ее положили в больницу…
Не включая свет, экономя электроэнергию, в полутьме ее мамаша собирала свертки в сумочку. Алина комната с распахнутой дверью уже не привлекала ее своей запретностью и потеряла всякий интерес. В дочерином холодильнике все завяло, но мать боялась пока это выкидывать, надеясь, что, возвратившись, дочь поймет, что мать ничем не пользовалась. В этом она видела свою заслугу и независимость. Еще мать сохраняла чистоту во всех комнатах, чтобы, опять же, дочь похвалила ее. И вот сейчас, увидя какой-то сор на полу, она не поленилась, а подняла его, положила себе в карман с тем, чтобы выбросить на улице.
Мать Али накинула пальто и вышла из дома на белый снег. Сапоги скрипели. Она ровно дышала, разрумянилась. Никого она теперь так не любила, как свою дочь, – заходя на территорию больницы и продвигаясь, боясь поскользнуться, между серыми корпусами. Она неожиданно для себя заплакала, но очень быстро вытерла слезу и вошла в нужный корпус, сбивая снег с каблуков.
Она уже всех здесь знала. Не скрывая, что только что плакала, кивнула гардеробщице и даже специально перед ней еще раз вытерла уже вытертую слезу. Та сочувствующе покачала ей головой и издалека спросила:
– Ну как?
Старушка подошла к ней и пожаловалась:
– Ну что, гонит меня, не велит приходить, грубит. Но что поделаешь, надо терпеть.
– Да, – согласилась гардеробщица, принимая у нее пальто.
Мать перед зеркалом надела темный платочек, громко высморкалась, натерев до красноты крупный нос, и, жалостливо поглядывая на каждого, кто бы ни шел ей навстречу, стала подниматься на второй этаж.
Она встретила санитарку. Та уже ее знала. Бабка сунула ей что-то завернутое в фольгу:
– Здесь четыре сосиски, перекусишь, – сказала она. Старая санитарка не обижалась такому дару. Она закивала и деловито спрятала сверток под халат.
Мать постучалась к Але. Она лежала в огромной, заставленной множеством других кроватей, на которых лежали и болели другие женщины, палате. Алина кровать стояла у стены, головой к окну. Больница была на окраине, в окнах виднелись шоссе и серый лес из поломанных сухих деревьев. Аля не поднималась с подушки. Мать села на стул, шурша принесенной в свертках едой.
– Мне кто-нибудь звонил? – спросила Аля, морщась на темный «театральный» платочек матери.
– Нет, нет, никто, – кротко отозвалась мать, стараясь ее не раздражать. – Вот тебе пюре с котлетками.
– Да я не хочу, – сказала Аля.
– Как не хочешь, съешь, – настырно проговорила старуха, как истинная мать.
– Да невкусно ты готовишь, – сказала Аля.
– А где ж денег на вкусное взять? – отозвалась мать. Аля отвернулась.
– Какая же ты дурная, – сказала она.
– Как ты ко мне относишься, – укоризненно протянула мать, – неблагодарная, э-эх! – Она все свернула и стала копаться в ее тумбочке.
– Вот тут, понимаешь, есть совсем безнадежные больные, – сказала Аля, ей уже было не важно, с кем делиться, – и знаешь, что они все переживают напоследок? Они итоги какие-то подводят, жалеют о каких-то целях, планах. Моя же жизнь – сплошная нелепица. Я в ней не могу разобраться. Я же не живу, я существую, вот что. Я слабею с каждым днем, мама! И мне очень жаль тебя, старуху. Как ты одна? И какой смысл всего? То есть я его не могу уловить.
Старуха с жалостью поправила ей одеяло в ногах.
– У меня такая апатия, – сказала Аля. – Но ночью мне стали сниться платья, которые я хотела бы приобрести. То, как я иду по солнечной улице на тонких высоких каблуках и вся обтянутая красивым черным платьем. То я на каком-то приеме, и у меня в руках бокал с чем-то вкусным, и я в длинном платье, до полу, а плечи и спина открыты. И столько вариаций! – Аля улыбается. – Ну, ты прости, если что не так, – сказала Аля.
– Я сейчас приду, – мать увидела проходящего врача.
– Нет, не приходи, я хочу одна полежать.
Старуха ушла, как бы уступив свое место Алиному сыну. Тот пришел румяный с улицы. Она схватила его руку и попросила:
– Скажи ей, пусть она больше не приходит. Она мучает меня! – Аля отвернулась к стене.
Сын нахмурился.
– Она позорит меня, носит какие-то сверточки санитаркам. Мне стыдно. – Аля поглядела ему прямо в глаза.
– Хорошо, я скажу, – не выдержал сын.
– Вот у меня не получается, а надо быть сильным, сильным, сильным, – вдруг заметила Аля.
В коридоре мать догнала крупную женщину-врача. Та, отдавая на ходу приказания другим врачам, остановилась:
– Ну, мы ее переведем в другую, отдельную палату, – сказала она безразличным тоном. Заранее скорбящий вид матери не внушал ей доверия, и она не вступала с ней в откровенные разговоры.
– Очень жалко мне одну женщину, – говорила та же самая врач у себя дома, сидя за круглым столом. Здесь у нее было тепло, кипел чайник. – Очень жалко мне эту женщину. – Врач закурила, держа крупную руку у усталого прищуренного глаза.
– Какую женщину? – спросил муж, сидевший на лавке напротив. Она равнодушно поглядела на него и заговорила:
– Что… женщину одну жалко, лежит у меня. Аня, нет, Аля… Ладно, я стала какой-то равнодушной теперь; когда умирают старые, черт с ними, но она, молодая такая, приятная, на нее обращают внимание.
– А что такое? – посерьезнев, спросил муж. Она так же в тон ответила ему:
– Я не могла ее никуда пристроить… в хорошее место, у них нет свободных мест. Ты же знаешь! А что мы… у нас ее не вылечим. Там надо одно, другое делать, пройдет время. Будет поздно. И так уже катастрофически много прошло времени.
– Ну что, умрет?
Врачиха только молча покачала головой: «месяц-два…»
– А что, – с большим сомнением начал муж, – где-то ее, думаешь, спасли бы?
– Да. Могли бы. – Она раздражалась на его попытки оправдать ее вопросами, вставленными в ее честный, по крайней мере, рассказ.
Так была поставлена окончательная, официальная, но сказанная в домашнем доступном тоне, точка в маленькой несчастной жизни Али К. И мы уже не узнаем продолжений всех оборванных немногочисленных ее связей.
И все дальнейшие описания, к сожалению, не могут ни изменить, ни остановить событий – они бессильны, бесполезны, их можно опустить.
Аля лежала уже в отдельной узкой палате. Матери, на Алину муку, позволили постоянно находиться при больной. Для нее поставили специальный мягкий стул, на котором и сидела старуха.
Але все мерещилось, что перед ней сидит не мать, а Лена и что-то ест из стеклянной литровой банки (такая у нее была привычка – всюду носить за собой банку с едой). Аля спрашивает у нее:
– Ну что, вкусно? – И видит, Лена вздрагивает.
Вздрагивает мать и низко наклоняется к ней, вглядываясь в худое лицо. Аля спрашивает у нее:
– Мне никто с работы не звонил? Вот откуда мне никто не звонил еще!
Аля начинает водить рукой по воздуху перед собой, словно прочищая для себя воздух, чтобы лучше разглядеть. Мать хватает ее за руку, прижимает к постели, потому что от этого жеста ей становится жутко.
Аля чувствует теплую полную руку матери, пожимает ее. Пожимает несколько раз, хочет подняться, но только в груди у нее от этого что-то напрягается и шумит.
И тут у Али появилось такое ощущение, будто она лежит в теплой ванне, откуда только что была выпущена вода. И все вокруг приятно белое. Она слышит шум труб, такой приятный домашний звук, по которому она так соскучилась. И она для удобства поворачивает голову, смотрит в ослепительную стену ванной и видит, что стена не плоская, а с углублениями, белая и сверкающая. И она начинает сливаться с ней, становиться чем-то однородным, потому что чувствует, что уже больше ничего не шевелится у нее в сердце, оно не стучит. Все замерло, как при вздохе. И только где-то с краю уходящая жизнь показывает ей черный сумеречный кусок палаты, от которого ее всю передергивает…
Вошла ночная дежурная сестра. Она важно отворила дверь, неторопливо вошла, поглядывая, когда же повернется к ней широкая спина Алиной матери. Но та была глуховата и не могла слышать чужих шагов. Сестра, не теряя достоинства, обошла стул и первым делом обратилась к старухе:
