— Никак. Ты можешь находиться прямо за его оградой или на расстоянии в тысячу километров — все едино.
— Почему я не помню, что со мной что-то делали? Как клали на стол, «впаивали» эту схему?
Гость усмехнулся.
— Потому что на этих воспоминаниях сейчас стоит внутренний экран. Хочешь, я его сниму, и ты все вспомнишь?
— Нет, — я помотала головой и содрогнулась — мне и без того хватало кошмарных воспоминаний, чтобы добавлять к ним еще одно.
Какое-то время я смотрела в пол, затем медленно подняла голову и с робкой надеждой спросила:
— А вы можете убрать эту лову…
— Нет, — обрубил он меня на полуслове. — Даже если бы и мог, не стал бы. Как ты думаешь, сколько пройдет времени, прежде чем на моем пороге появится Комиссия? К тому же сделать это могут только работники Корпуса либо высококвалифицированные узкие специалисты из самой Комиссии. У меня нет таких навыков, извини.
Я подавленно молчала.
— Что же мне делать?
Линдер сочувственно покачал головой.
— Возвращалась бы ты в Корпус, пока не поздно…
— Нет!
— Они примут тебя назад, может быть, накажут, но не убьют.
— Я не хочу в Корпус.
— У тебя нет другого выбора!
Есть. Должен быть!
Мне живо представилось, что я снова лежу на жесткой кровати, а рядом Нисса и Эдвард. Конечно, если Эдвард еще жив. И они оба равнодушно смотрят в потолок.
— Нет… — Мой подбородок затрясся. — Я не могу, не должна.
— Можешь. И должна.
— Кому должна?
— Я просто еще не сказал тебе всего.
— Нет. Не могу… обратно. Всего?
Я словно очнулась. О чем он говорит? Точнее, не говорит?
— О чем еще вы мне не сказали? Я… я буду ему противиться… зову.
Голос Линдера стал жестким, как камень.
— Я не видел людей, которые бы могли противиться ему более двух суток. Согласен, временами тебе будет становиться легче, голоса временно утихнут, и тебе покажется, что они ушли. Но это не так. Возвращайся.
— Да не могу я!
— Почему ты так категорична? Там плохо, но там ты выживешь!
— Потому что я невиновна! — выкрикнула я, не замечая, что мой голос срывается.
В комнате повисла тишина. Я увидела, как широкая бровь на лице сенсора приподнялась, выражая недоверие, и мгновенно вскипела.
— Мне все равно, верите вы или нет, но туда я больше не вернусь! Хватит! Лучше я буду умирать здесь, чем медленно превращаться в идиота там.
— Вот именно — умирать. Это как раз то, о чем я тебе еще не сказал. — Он, прищурившись, смотрел на меня. — Хочешь узнать правду? Вот тебе правда: начиная от этого момента у тебя в запасе только пятнадцать дней. Пятнадцать дней, поняла? По истечении этого срока, если ты не вернешься в Корпус, ты умрешь, ловушка убьет тебя. Потому что именно так она устроена. Довольна?
От испытанного шока я какое-то время не могла вымолвить ни слова — превратилась в бледную статую. Мой мозг отказывался воспринимать полученную информацию, руки тряслись, а взгляд буравил сидящего напротив человека.
Он ведь шутит? Хотелось бы, но сенсор, похоже, не шутил.
— У тебя есть сигарета? — хрипло спросила я, удивленная своим собственным вопросом и тем, что неожиданно перешла с ним на «ты». Я курила всего три раза в жизни, но, видимо, настал момент, чтобы сделать это в четвертый раз.
— Есть. — Мне протянули и сигарету, и зажигалку.
Забыв о том, что хорошо бы спросить разрешения у Лайзы, забыв о самой Лайзе, я подошла к занавеске, отодвинула ее и открыла форточку.
Стоя у окна, подумала, что моя жизнь изменилась гораздо сильнее, чем я предполагала. Сизый дым тонкой струйкой тянулся наружу, растворяясь в предрассветных сумерках.
Что же дальше? Или это все? Какая может быть борьба, когда у тебя в запасе пятнадцать дней, зачем она? Получается, снова в Корпус? Жить там целый год? Минимум год, а то ведь за побег впаяют новый срок.
А если я не вернусь, то умру. Прекрасный выбор, не правда ли?
Болело сердце, болела голова, болели от непролитых слез веки.
«Что лучше? Пятнадцать дней на свободе или триста шестьдесят дней в Корпусе?» Задаваясь этим вопросом, я уже знала на него ответ. Осталось потушить сигарету и кое о чем спросить. Я вернулась на стул.
— Линдер, у меня пара вопросов.
— Задавай.
— Если в моей голове уже стоит ловушка, значит, преследовать меня не будут?
— Нет, они уже все сделали. Теперь им все равно, что именно ты выберешь.
— Хорошо. — Прежде чем вновь раскрыть рот, я помолчала. — А ты можешь заглушить голоса?
Несколько долгих секунд мужчина размышлял и буравил меня взглядом, пытаясь разгадать мои намерения.
— Но ты все равно умрешь…
— Я знаю. — Неужели я так быстро смирилась? — Так можешь или нет?
— Да, приглушить их я могу.
Впервые за все время нашего разговора я испытала облегчение.
— И я перестану слышать «зов»?
— Слышать — да. Чувствовать его затылком все равно будешь.
— Но он не будет влиять на мою волю?
— Почти нет.
Я поерзала на стуле и приняла удобное положение. На меня смотрели как на идиотку.
— Ты… ты хочешь, чтобы я это сделал?
— Да.
— Приняла окончательное решение?
— Точно.
— А хватит ли у тебя денег, чтобы оплатить мои услуги?
— Хватит, — обронила я коротко. — У меня достаточно денег, приступай.
Глава 4
Начиная с того дня, который Рен провел в баре Pools&Guns, он пил три дня — жестко, беспробудно, не просыхая.
Многочисленные запасы спиртного в баре кабинета закончились в тот же вечер, и пустые бутылки так и стояли на столе и подоконнике, несколько валялось на полу, одна закатилась под кровать.
Антонио молча приносил в кабинет все новые упаковки с алкоголем, ставил их на стол и, глядя на лежавшего в кресле Рена, укоризненно качал головой. Затем, не говоря ни слова, он выходил из комнаты, чтобы через сутки снова вернуться с новой порцией яда, что теперь безостановочно вливал в себя его хозяин.
Иногда Рен просыпался, несколько минут смотрел на стены и потолок, не мог вспомнить — кто он и что здесь делает, затем его покрасневшие глаза натыкались на стоявшие на столе бутылки, и все повторялось по кругу.
В одно из таких пробуждений он внезапно обнаружил перед собой Дрейка.
— Декстер, что происходит? — жестко спросил тот.
С трудом разлепив губы, Рен сумел выдавить из себя лишь короткое:
— Дрейк?
Затертая алкогольной дымкой память мешала понять, почему видеть лицо начальника было неприятно, но Декстер отчетливо почувствовал, как звенящую от боли голову наполняет злость.
