— Незамысловатые — это где: Кижи, Подольск, Ярославль?
— О нет, туда мне почему-то не хочется. Если только в командировку.
— А не хотите ли вы поехать во Францию? У меня к вам будет поручение, вы сможете совместить приятное с полезным.
— Что за поручение, Олег Петрович?
— Я хочу, чтобы вы съездили в Париж и кое с кем встретились, уточнили детали, — Олег Петрович смотрел на округлое колено своей сотрудницы, взгляд его глаз был холодным.
Но Софья этого не видела, ведь мужчина держал голову наклоненной вперед.
— И что вы думаете, Олег Петрович, я откажусь?
— Значит, не отказываетесь. Другого ответа, честно признаться, я от вас и не ожидал. Завтра этот вопрос мы с вами обсудим поподробнее, я должен созвониться и кое с кем переговорить. Кстати, Софья, будь так любезна, найди ценники аукционов последних трех лет и посмотри, какие цены на Шагала. До обеда, надеюсь, справишься?
— Постараюсь, — Софья уже догадалась, куда клонит Чернявский.
— Меня интересуют цены на холсты, написанные в Витебске.
— Будет сделано, — Софья, глядя на шефа, включила компьютер.
— Вот и хорошо. Извини за беспокойство, — Чернявский покинул ее кабинет.
Женщина озадаченно передернула плечами и еще раз взглянула на свое отражение в экране монитора. Компьютер лишь начал грузиться, и экран пока оставался темным. Отражение ее вполне удовлетворило.
После двух часов перерыва в кабинет Софьи Ивановны без стука не вошел, а влетел Олег Петрович. Он был невероятно возбужден:
— Ну, Софья Ивановна, чем обрадуете?
Софья повернулась от компьютера, принтер печатал последнюю страницу.
— Вот все, что я нашла, — она подала бумаги Олегу Петровичу.
Тот уселся за письменный стол на ее место, взял бумаги и принялся быстро просматривать, при этом издавал нечленораздельные звуки.
— Вот это что?
— Это девяносто девятый год. Извините, Олег Петрович, дату не пробила, это аукцион Кристи, который проходил в Нью-Йорке.
— Да? Это что, за двенадцать миллионов?
— Да. Ее купила авиационная компания.
— Двенадцать миллионов, я не ошибся?
— Стартовая цена была восемь.
— Восемь и двенадцать, разница в четыре миллиона. Очень даже неплохо.
— А вы, наверное, заметили, обратили внимание, что с Шагалом, как и с Ван Гогом, всегда так, почти на пятьдесят процентов продажная цена выше заявленной.
— Это не может нас не радовать. Но мы никому об этом не скажем. Правда, Софья? — он снял очки, и его сытое лицо стало каким-то немного детским и в то же время хищным.
«А он ничего, — подумала Софья, — очень даже ничего. Но… не моего поля ягодка.»
Она уселась на подлокотник кресла, повела плечами и тут же подумала о том, что помада на губах уже не такая свежая, как утром, а прическа наверняка растрепалась.
— Послушай, Софья, — опершись локтями о стол и положив голову на руки, сказал Олег Петрович Чернявский, — мы с вами сколько лет работаем вместе?
— Больше трех лет, Олег Петрович.
— Вот и я говорю, давным-давно знакомы, а ты меня еще никогда в гости не приглашала. Мне интересно, как ты живешь.
Софья улыбнулась. Ее красивое лицо стало загадочным.
— Так вы же не придете, если я вас приглашу.
— Это еще почему?
— Я вас как-то приглашала на свой день рождения, а вы не пришли.
— Когда это было?
— Три месяца назад, Олег Петрович.
— А, вспомнил… У меня встреча была, с банкирами, если я не ошибаюсь. Я очень переживал, что не смог попасть к тебе. Вообще, все это мне надоело, ерунда какая-то, эти встречи, разговоры, переговоры. Софья, а если сегодня?
— Что сегодня?
— Если сегодня я приду в гости?
— Но мне надо подготовиться.
— Зачем? — воскликнул Олег Петрович. И тут же она спохватилась.
— А почему бы, собственно, и нет? — сказала она это довольно кокетливо, стараясь вложить во фразу не столько многозначительность, сколько эротический оттенок.
— Вот и договорились. В восемь я буду у вас. А сейчас ты свободна. Спасибо за сделанную работу, — Олег Петрович взял со стола бумаги, подошел к Софье и поцеловал ей руку. Быстро вышел из кабинета.
Софья стояла, словно ее ударило током и на несколько мгновений парализовало.
«Что с ним? Или со мной? — она взглянула на себя в зеркало. — Щеки порозовели, глаза блестят, губы подрагивают. Боже мой, о чем это ты подумала? — в мыслях спросила женщина у своего отражения и опять же сказала себе и своему отражению: — А почему бы, собственно, и нет? Я, конечно, противник служебного романа, но если шеф хочет ко мне прийти в гости, собирается отправить меня за границу, значит, я ему интересна и нужна.»
И она поспешно принялась собираться. Выключила компьютер, собрала сумочку и, цокая тонкими каблучками, почти побежала по коридору на стоянку машин.
«Что же он любит? Чем его поразить? Знаю. Хороший коньяк у меня есть, у меня есть вино, которое буду пить я. Сейчас заскочу на рынок, затем в магазин, потом к косметичке. Макияж, прическа, надену черное белье, надену вечернее платье на тонких бретелях, оно меня стройнит. Надену новые туфли, ну вот, собственно, и все. Квартира у меня, слава Богу, убрана, хотя… Цветы, обязательно надо купить цветы.»
Софья жила одна в двухкомнатной квартире, доставшейся ей от родителей, в центре.
«Не забыть постелить шелковую простынью, хотя, может быть, у него другие интересы и совершенно иные цели. Но, если мужчина сам напрашивается в гости, это говорит о том, что цель у него… Господи, размечталась, дуреха, чуть на красный не проехала!» — резко затормозив, обругала сама себя Софья.
Олег Петрович Чернявский в шесть приехал к себе домой. Жена и дети были за границей. Интерьер его квартиры печатали во многих модных дизайнерских журналах: серо-бело-синий колорит, много металла, стекла — дизайнеры поработали на совесть. Но о тайном сейфе в платяном шкафу знал лишь хозяин.
Олег Петрович проверил, хорошо ли заперты входные замки, и лишь после этого открыл платяной шкаф, набрал одному ему известный код, повернул в замке ключик и открыл тяжелую дверцу сейфа. Картина стояла, девушка, изображенная на ней, улыбалась и смотрела с картины.
«Так может смотреть лишь влюбленная на возлюбленного», — мелькнула мысль в голове у владельца галереи.
Он бережно вытащил картину, поставил так, чтобы на нее падал скользящий свет, устроился напротив в кресле-качалке, закурил, держа пепельницу на коленях, и стал любоваться. Чернявский разбирался в живописи, мог отличить настоящую работу от подделки. Сейчас перед ним был шедевр, причем самый что ни на есть подлинный, и обладание этой картиной, знание, что она стоит около десяти миллионов долларов, делало эти моменты самыми сладкими в жизни галерейщика. Он испытывал состояние высшего блаженства.
Наверное, скряга, конченый, сошедший с ума, так смотрит на сундук, наполненный драгоценностями. Так смотрит влюбленная мать на своего ребенка, когда тот делает первые шаги или произносит невнятно, с улыбкой «ма-ма» — два простых слога. Но это детское бормотание, этот лепет, переворачивает все в женской душе, и женщина счастлива.
— Боже, как мне повезло! — воскликнул коллекционер, когда пепел упал прямо на колени. — Фу ты, черт подери! — Олег Петрович вскочил, подошел к картине, потрогал ее, прикоснувшись к поверхности подушечками пальцев. — Это мое, это мое и больше ничье! Я тебя никому не отдам, я даже тебя не продам. А если и продам, то буду плакать, — он снял очки, протер стекла.
Изображение на холсте слегка расплывалось. Он взял картину в руки, поднес к лицу, рассматривая поверхность.
— Я ее никому не покажу, о ее существовании не узнает никто на свете. Проханов никому не скажет, он не сумасшедший. На нем два трупа, а он хочет жить, поэтому Проханов будет молчать. Да и не знает он, какую картину мне привез.
Олег Петрович поворачивал в руках холст. Белая бумажка выпорхнула к его ногам.
— Это еще что? — мужчина наклонился, поднял твердый глянцевый прямоугольник с помятыми уголками, надел очки и прочел то, что было написано на визитке. — Интересно, интересно, — пробормотал он, на мгновение забью о существовании картины, — кто же такой Ефим Лебединский? Ефим Иосифович… Это скорее всего тот урод, у которого была куплена картина. Понятно… — Олег Петрович Чернявский спрятал картину в сейф, все еще не расставаясь с визиткой Ефима Лебединского.
Он расхаживал с нею по квартире, которая занимала целый этаж, и бубнил себе под нос:
— Ефим Лебединский… Ефим Лебединский, — он произносил слова так, будто в них таился скрытый смысл, и вот сейчас, произнеси он еще раз имя и фамилию, Ефим Лебединский материализуется и появится здесь, на шведском паркете, маленький, темноглазый, с хитрющей улыбкой на еврейских губах. — Я тебя проведаю, Ефим, ты от меня никуда не уйдешь. Чудес, конечно же, не бывает, но вдруг у тебя есть еще что-нибудь или, может быть, ведь так бывает, ты спер этот холст у своих знакомых, нашел его где-нибудь.
