Читатель, конечно, уверен в высочайшем качестве подготовки в нем: ведь институт, да еще и дворянский!.. Однако его попечитель граф С. В. Шереметев укомплектовал преподавательский состав иностранцами… лишними в его богородской дворне: конюхом, садовником, парикмахером и пр. Так, венгр Пеликан, шереметевский садовник, прослужив при институте полгода швейцаром, получил должность классного наставника (!), продолжая соединять с наставничеством должности швейцара и садовника; но, во всяком случае, он хотя бы разбил при институте роскошный сад (128; 455). Нам вечно твердили о скудости народного образования в «церковно-приходских школах» (хотя начальное народное образование сосредоточено было не только в них). А вот что представляли собой дворянские пансионы и каковы были плоды образования в этих заведениях, сплошь да рядом содержавшиеся иностранцами, а того чаще иностранками: «Мне чрезвычайно хотелось учиться в университетском пансионе; но французский язык, коим преимущественно и почти исключительно говорили тогда высшие сословия, был вывескою совершенства воспитания; я на нем объяснялся плохо, а воспитанники университетские не славились его знанием. Это заметила мамзель Дюбуа, прибавляя, что из рук г-жи Форсевиль молодые люди выходят настоящими французами. Рассуждая, что мне предназначено быть светским и военным человеком, а не ученым и юристом, сестра моя нашла, что действительно лучше отдать меня к французам. Видно, на роду у меня было написано не получить основательного образования […]
Был также и мусью Форсевиль… На природном языке говорил он как простолюдин, зато уверял, что весьма хорошо знает английский, и взялся два раза в неделю учить меня оному. Недостаток ли в его знании или в моих способностях был причиною, что я никаких успехов не сделал… Он долго жил в Англии… теперь я уверен, что он там был ремесленником. Бог весть, как занесло его к нам и как встретился и совокупился он с француженкой, в России родившеюся, хотя безграмотною, но досужею и проворною бабой…
Главный вопрос, который должен был сделать всякий и который могу я сам себе сделать: да чему же мы там учились? Бог знает; помнится, всему, только элементарно. Эти иностранные пансионы, коих тогда в Москве считалось до двадцати, были хуже, чем народные школы, от которых отличались только тем, что в них преподавались иностранные языки. Учители ходили из сих школ давать нам уроки, которые всегда спешили они кончить; один только немецкий учитель, некто Гильфердинг, был похож на что-нибудь. Он один только брал на себя труд рассуждать с нами и толковать нам правила грамматики; другие же рассеянно выслушивали заданное и вытверженное учениками, которые забывали все тотчас после классов. Мы были настоящее училище попугаев. Догадливые родители недолго оставляли тут детей, а отдавали их потом в пансион университетский» (23; 24–27).
Вспоминавший это язвительный Ф. Ф. Вигель учился в частном, хотя и московском пансионе, и мечтал о пансионе университетском. Писателю И. И. Панаеву чуть позже повезло больше: «Я учился в Благородном пансионе при Петербургском университете (теперь 1-я гимназия). Перед этим я был помещен в Высшее училище (теперь 2-я гимназия), в котором я пробыл только две недели… Я умолял, чтобы меня взяли оттуда, потому что не хотел учиться вместе с детьми разночинцев и ремесленников. В двенадцать лет, несмотря на совершенное ребячество, я уже был глубоко проникнут чувством касты, сознанием своего дворянского достоинства…
Меня определили в Благородный пансион.
Эти благородные пансионы существовали единственно только для детей привилегированного класса, родителям которых казалось тогда обременительным и бесполезным подвергать своих избалованных и изнеженных деток излишнему труду и тяжелому университетскому курсу, наравне с какими-нибудь разночинцами и семинаристами. Курс благородных пансионов едва ли был не ниже настоящего гимназического курса, а между тем эти пансионы пользовались равными с университетами привилегиями» (98; 3–4). Оценка Панаевым результатов обучения в таком заведении будет приведена в свое время.
Говоря об общедоступности государственных учебных заведений, можно возразить: обучение было платным. Поэтому нужно коснуться и вопроса о плате за него. В принципе, это вопрос праздный, поскольку ее размер различался в зависимости от города (в провинции все было дешевле), типа учебного заведения, его ведомственной принадлежности (казенное, частное, от благотворительного общества и т. д.) и, главное, времени. Общим было то, что плата росла, но ведь постоянно падал курс рубля, увеличивалось жалованье служащих и т. п. Нижегородец П. Д. Боборыкин, учившийся в гимназии в конце 40 – начале 50-х гг., писал: «Поверят ли мне, что во все семь лет учения годовая плата была пять рублей?!! Ее вносили в полугодия, да и то бывали недоимщики. Вся гимназическая выучка – с правом поступить без экзамена в университет своего округа – обходилась в 35 рублей!» (16; 44–45).
В начале ХХ в. в Петербурге обучение в казенном реальном училище или гимназии стоило 50 – 100 руб. в год, а в частном заведении – 100–250 руб. (с пансионом – как минимум 350 руб.). Средний годовой заработок петербургского рабочего в 1914 г. составлял 355 руб.: в частную гимназию с пансионом ребенка не отдашь, а в казенное училище – можно и потянуть. Но ведь это заработок средний: были рабочие и выше оплачиваемые, были и совсем низкооплачиваемые. В Рыбинской мужской гимназии годовая плата в 1900–1901 гг. составляла 40 руб.; в то же время здесь из 398 учащихся от платы были освобождены по бедности – 35 человек, и как дети лиц, служивших и служащих по Министерству народного просвещения (например, гимназический сторож) – 46, а всего 81. Обучение в Рыбинской женской гимназии в приготовительном классе стоило 30 руб., в семи гимназических классах – по 40 руб. в год, и в 8-м классе, готовившем учительниц начальной школы – 60 руб.; за французский, немецкий и латинский языки взималось по 10 руб. в год за каждый и за уроки танцев – 5 руб. (132; 243, 246).
Тверь. Реальное училище
Следует учесть еще, что на всем протяжении описываемого периода учащиеся были обязаны носить форменную одежду, то есть расходы на обучение возрастали. Но… Вот, педагогический совет Новочеркасской Платовской гимназии в 1901 г. принимает решение «Об оказании ученикам Автономову 4-го класса и Наумову 3-го параллельного класса помощи принадлежностями форменной одежды». На следующий год педагогический совет вновь постановил: из благотворительных средств гимназии «выдать Коваленко Дмитрию пальто (но из простого сукна), Автономову Павлу (5 класс)… брюки, сапоги и пальто» (103; 177, 190). Откуда средства? Да вот, например, в декабре 1902 г. отставной генералмайор Б. М. Калинин в память об умершем сыне, ученике 2-го основного класса, прислал в распоряжение директора гимназии 100 руб. с просьбой употребить их на поминовение сына. Директор распределил деньги так: 25 руб. – на завтраки беднейшим ученикам, 6 руб. 95 коп. – на сапоги и калоши товарищу покойного, Я. Одинцову, 4 руб. 95 коп. – на фрукты певчим гимназического хора, 6 руб. 10 коп. – законоучителю гимназии за свечи, на вознаграждение дьякону гимназической церкви и приобретение «кануницы» в память бывшего ученика, отрока Бориса. Генерал-майор Калинин одобрил распоряжения директора и прислал еще 100 руб. «для употребления на нужды беднейших учеников» (103; 193). В Рыбинской мужской гимназии было 7 стипендий: имени Императора Александра II, А. А. Захарбекова, князя А. Н. Ухтомского, тайного советника Ламанского, Ю. И. Смоленского, Н. И. Тюменева и П. П. Стеблова, а в женской – 5 стипендий: Императрицы Марии Федоровны, А. И. Сыроежкина, А. Ф. Фролова, Н. И. Тюменева и Н. А. Комаровой.
Ярославль. Николаевский детский приют
Кроме того, имелась вспомогательная касса для бедных учениц гимназии (132; 243, 247). В казенной 10-й Петербургской гимназии на рубеже XIX–XX вв. «плата за учение – 60 рублей в год. Как же бедные люди могли учить сыновей в гимназии? Во-первых, были стипендии, во-вторых – пожертвования, в-третьих, два-три раза в год в гимназии устраивались благотворительные балы, сбор от которых шел в пользу недостаточных, то есть малоимущих, учеников. Чтобы получить освобождение от платы, надо было хорошо учиться и иметь пятерку по поведению» (50; 136). Председатель родительского комитета (они были созданы после 1905 г.) Лебедянской классической гимназии Д. Нацкий писал: «Состав учащихся был «бедняцкий». Они платили за стол и квартиру в среднем по 9 руб. в месяц, что составляло мизерную сумму даже для лебедянской дешевизны. Надо было изыскивать средства для поддержки нуждающихся. Мы с женой ежегодно устраивали благотворительные концерты в местном кинотеатре силами местных любителей. Сборы от входной платы и от буфета (продукты были от жертвователей) доходили до 1000 рублей… Собранные деньги шли на уплату за обучение беднейших учащихся, покупку им книг, одежды… Приготовительного класса в гимназии, как почти везде, не было, а по бедности подготовка детей стоила дорого. Я поставил целью открыть в гимназии приготовительный класс… Попечитель Харьковского учебного округа профессор Корольков поддался на мои убеждения и дал разрешение… Городская управа разрешила разместить приготовительный класс в здании начальной школы» (92; 248). Так что при желании выход всегда находился, а оно в то время и в том обществе тоже всегда находилось: добрыми людьми в ту пору Россия не скудела. Наконец, бывали и иные способы парирования платы за обучение: родители одноклассников, учителя, а то и просто сами соученики могли собрать небольшую сумму для уплаты за бедняка. В. Г. Короленко поведал о подобном случае: в Ровенской гимназии за неуплату были исключены несколько бедняков. «В тот же день после уроков… мы выработали некий план: решили обложить данью ежедневное потребление пирожков в большую перемену. Сделав приблизительный подсчет, мы нашли, что при известной фискальной энергии нужную сумму можно собрать довольно быстро… На следующий же день Гаврило расположился на крыльце гимназии, рядом с еврейкой Сурой и другими продавцами пирожков, колбас и яблок и при каждой покупке предъявлял требования:
