Каван тихо и с облегчением смеётся.
— Хорошо, ты можешь нюхать и смотреть всё что угодно. Если ты хочешь, то мы можем продолжить экскурсию, и я покажу тебе всю квартиру.
— Это было бы здорово. Я никогда не была в таких больших квартирах. Она просто огромная. Ты, правда, живёшь здесь один? — интересуюсь я, оглядывая три дивана. ТРИ! Господи, зачем так много? И все они чёрного цвета, как и стеклянный журнальный столик, ультрамодная мебель, которую можно увидеть лишь в журналах.
— Да, я живу здесь исключительно один, — кивает Каван.
— У меня вопрос: «Почему всё такое… хм, чёрное»? Прости, если я лезу не в своё дело.
— Всё в порядке. Эту квартиру мне подарил Слэйн. На момент застройки он выкупил всё здание и оставил для нас с ним два пентхауса. Он живёт надо мной. Здесь личный лифт, через который можно попасть или на его этаж, или на мой. Дизайном занимался не я, мне было всё равно. Слэйн любит чёрное, а я привык носить чёрное, поэтому и не возражал.
— Понятно. И тебе не хотелось что-то изменить здесь? — спрашиваю, бросая на него удивлённый взгляд.
— Я кое-что изменил, но в других комнатах. А эти… я прихожу сюда только спать, поэтому мне до сих пор всё равно. Но если ты захочешь, то можешь что-нибудь изменить. Тебе не нравится, Таллия?
Каван так взволнован моей оценкой, что мне становится жутко стыдно за своё поведение.
— Нет, мне всё нравится, я, действительно, шокирована этим местом. Боюсь даже притрагиваться к мебели, вдруг я её испорчу, — нервно хихикаю.
— Ты можешь портить всё что угодно, меня это не волнует. Если тебе будет комфортно разбить что-то, то я не буду возражать, — быстро говорит он.
— Это так мило, — расплываюсь в улыбке, отчего на лице Кавана появляются красные пятна, которые видны даже на его загорелой коже. Интересно, где он загорает? Погода в Дублине не позволяет получить такой загар, и он точно не искусственный. Каван богат, и, вероятно, часто летает куда-то в отпуск.
— Я немного волнуюсь, — признаюсь, приближаясь к нему.
— Я тоже. Раньше я никогда так не волновался, — отвечает он и морщит нос, отчего я смеюсь.
— Тогда всё в порядке, мы оба волнуемся. Итак, экскурсия? — Я беру его за руку и улыбаюсь ему. Это немного расслабляет Кавана.
— Пошли.
Каван ведёт меня к распахнутым раздвижным дверям, за которыми располагается столовая, а дальше кухонная зона.
— Ты когда-нибудь ел здесь? — спрашиваю его, указывая на стеклянный дымчато-серый огромный стол на двенадцать персон.
— Ни разу, если честно. Обычно я питаюсь в ресторанах или кафе. Я не умею готовить, точнее, умею готовить обычные блюда, но не как Слэйн. Он ради своей жены изучил тысячи блюд, а ещё отлично печёт.
— Никогда бы не подумала, что тот мужчина, который вылетел таким разъярённым, умеет готовить. Наверное, его жена счастлива с ним.
— Она его любит. У них своя долгая и сложная история. А тебе это важно, да? Тебе важно, чтобы мужчина умел готовить? Я могу научиться.
— Нет, — смеюсь, чтобы Каван прекратил так волноваться, — я непривередлива, ведь моё питание — это овсянка на воде, яблоки, немного помидоров и огурцов, ещё вода. Так что меня прокормить очень просто.
— Но это неправильно, Таллия. Ты портишь своё здоровье. Тебе нужно питаться нормально. Ты же теперь знаешь, что у тебя нет аллергии ни на какие продукты, — замечает Каван. Я печально вздыхаю и пожимаю плечами.
— Да, ты прав, но я боюсь. Знаешь, мне всю жизнь говорили, что если я съем что-нибудь другое, то сразу же наберу вес. Или у меня начнётся жуткая аллергия, и я могу умереть. Эти страхи до сих пор сидят внутри меня. Я бы очень хотела перестать бояться, но каждый день слышала только «нельзя», «запрещено», «навредит фигуре», «конец балетной карьере». Моя мама была очень строга ко всем балеринам. Перед каждым занятием нас взвешивали, и если она видела, что вес стал больше, то выгоняла из зала с позором и не впускала, пока девушка не сбросит вес. Она всегда ставила меня в пример, а мне было стыдно и некомфортно, потому что никто со мной из-за этого не общался.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Сука, — шипит Каван, а потом смотрит на меня так, словно он убил мою маму. — Прости, Таллия, но то, что ты мне рассказываешь жестоко для меня. Я бы придушил её. Не могу слышать о том, что она с тобой делала. Это жутко злит меня.
— Каван, не нужно. Это моя мама, она хотела, как лучше и пыталась сделать из меня приму, но не слышала меня. Она многое перенесла в жизни: потеряла сына; её бросил муж. Поэтому нельзя винить её во всём. Она просто ошибалась. А кто не ошибается? Тем более балет — это жестокий вид танца. Нельзя быть женственной, потому что тогда ни один партнёр не сможет тебя поднять. У каждой танцовщицы есть некоторые проблемы с превращением в женщину.
Этот момент оттягивают до двадцати лет, пока гормональный фон не стабилизируется, — мягко отвечаю я.
— Какие проблемы? У тебя есть проблемы с женским здоровьем?
— Сейчас уже нет, но раньше были. Я не должна с тобой говорить о подобном. Это неправильно, — смущаюсь я, ощущая жар на щеках.
— Я хочу всё знать о тебе. Договоримся, Таллия, что ты рассказываешь мне всё, даже о том, что чувствуешь. Я хочу полностью понять тебя. Мне это нужно, — просит Каван.
— Что ж, — глубоко вздыхаю и киваю ему, — дело в том, что у меня до девятнадцати лет не было месячных. Из-за ограничений в питании и недостатка витаминов, менструальный цикл не начинался. Такое бывает у каждой балерины или гимнастки.
А также нам запрещён секс. После лишения девственности девочка начинает формироваться, у неё появляются грудь и бёдра, она развивается и набирает вес. Такое недопустимо, потому что балерина должна быть тонкой и грациозной. Никто не может прыгать с большой грудью, она мешает. Поэтому ни одна девочка не могла зайти так далеко. Но я знаю, что многие пробовали не лишаться девственности, но получать удовольствие. Они не говорили со мной об этом, я слышала их перешёптывания. А так как я была помешана на любовных романах, то знаю, о чём они говорили, но сама не пробовала. Мне было страшно располнеть даже от этого, тем более моя мама убила бы меня за подобное.
Вот так.
— Ужасно, — шепчет Каван. — Чёрт, это отвратительный вид танца.
— Отнюдь, это очень красивый вид танца. Сложно танцевать, когда у тебя большая грудь или задница.
— Но у тебя есть грудь, Таллия. — Каван красноречиво смотрит на мою грудь, отчего я краснею ещё сильнее.
— Да, это так. Несмотря на тот факт, что я до сих пор девственница, у меня выросла грудь в шестнадцать лет, и мама перетягивала её каждую ночь бинтами, чтобы этого не происходило.
Это было больно, и я разматывала бинты, потому что невозможно было спать. Грудь жутко болела. А утром я снова её заматывала, как и во время танцев. Мама ненавидела мою грудь и даже бюстгальтеры не покупала, только бинты. Когда я сбежала, то невеста моего брата отвела меня в больницу к гинекологу, и врач выписала мне специальные гормональные таблетки и витамины.
Сначала я изучила их состав, а потом начала принимать, убедившись в том, что они не навредят мне. Из-за этого моё тело немного изменилось. Это тоже напугало меня, поэтому в одно время я вовсе перестала есть, но зато у меня начались месячные. А потом… потом я так разозлилась на маму, что позволила своему телу меняться. Я ненавидела балет и всё, что с ним было связано, хотя очень люблю танцевать. Сейчас это делать сложнее из-за моего тела, но порой так хочется ощутить музыку всем телом.
— Но твоё тело прекрасно, Таллия. Оно потрясающее. Даже если ты наберёшь вес, оно будет таким же прекрасным, как и сейчас. Я знаю о чём говорю. Я видел множество женщин, но твоя фигура требует веса, иначе ты умрёшь. Лучше быть здоровой, чем перетягивать себя бинтами и страдать. Тем более ты больше не вернёшься в балет, я этого не допущу. Перед тобой раскрыт весь мир, и ты должна попробовать в нём всё, Таллия. Открой свою клетку и выпусти себя на свободу.
У меня в глазах скапливаются слёзы от слов Кавана. Я отдаюсь порыву и обнимаю его. Крепко-крепко. Каван охает от этого, но потом обнимает меня тоже.
