Мгновение его лицо было почти умоляющим, словно он просил меня понять его одержимость. Потом он взглянул на меня сверху вниз.
– Я далеко пошел, чтобы все это стало моим, – сказал он. – Сделал такое, за что придется ответить перед Создателем…
Он прервался, и я подумала, не слышит ли он по-прежнему в голове голос женщины, зовущей его с дороги за качающимся фургоном.
– Я не могу взять никого в долю, Мэрри, – наконец сказал он. – Это против моей природы.
Я подождала, потом протянула ему в знак примирения руку.
– Не сердись, – предупредила я. – Хочу спросить тебя кое о чем, но ты на меня не срывайся.
Лицо его еще больше замкнулось.
– О чем? – спросил он.
На мгновение меня охватила острая досада от того, что мне приходится стоять во дворе конюшни и просить мужчину не сердиться на вопрос, который я еще даже не задала. Жгучая женская нужда Дэнди заставила меня по-рабски пытаться подготовить мужчину к просьбе, которая самой мне казалась неразумной. Что-то, видимо, отразилось у меня на лице, потому что Роберт внезапно ухмыльнулся:
– Не в твоем это духе, так осторожничать, Мэрри, – сказал он. – Учишься по-девичьи подлизываться у своей сестрицы и этой шлюхи уарминстерской?
Я стиснула зубы, потом невольно рассмеялась.
– Нет, – сказала я. – Но мой вопрос тебе может не понравиться.
– Так задай его, – ответил Роберт, утомившись этим фехтованием.
– Я хочу долю в балагане, – сказала я. – Если ты не можешь взять в дело чужих, что будет, если у Дэнди и Джека что-то получится? Я знаю, ты для него хотел большего, но они с Дэнди хорошо сработались. Могут состояние сделать. Брак – единственная для тебя возможность удержать Дэнди. А если она уйдет, то и я тоже.
Роберт посмотрел на меня, и я увидела в его глазах бедняка, которого он пытался изжить.
– Нет, – тусклым голосом ответил он. – Незаменимых женщин нет. Если Дэнди предложат что-то получше, пусть уходит. И ты можешь уйти с ней. Иногда я тебя люблю как дочь, Мэрри, но я и раньше любил дочь и оставил ее, и ни разу об этом не пожалел. Если не хочешь работать на меня за жалованье, лучше уходи.
Он кивнул, указывая на конюшню и видневшийся за ней амбар, где Дэнди и Джек репетировали единственный в Англии номер на трапеции.
– Я поменяю все планы на сезон, я лучше прощусь со всеми надеждами, чем дам Дэнди выйти за Джека, – сказал Роберт. – Вы – пара грязнохвостых цыганок, а она похотливая, как сука в течке. Я для сына хочу куда большего, по мне – лучше вы обе сдохнете, чем он на ком-то из вас женится и принесет в мою семью и в мой балаган вашу грязную цыганскую кровь.
Я глубоко вдохнула морозный зимний воздух и присела перед Робертом в реверансе, низком и подобострастном, как поклоны широкозадой Займы.
– Благодарю вас, сэр, – сказала я, словно он дал мне фартинг на чай. – Я все поняла.
Я повернулась и пошла прочь к своему коню, к Морю. Надела на него уздечку, открыла дверь, чтобы он вышел. Меня мутило от злости и ненависти. Я прошла мимо Роберта – Роберта, который был ко мне так добр, который держал меня, когда хирург вправлял мне руку, – прошла мимо него, едва его видя. В глазах у меня стоял горячий алый туман, думаю, если бы я плюнула Роберту на сапог, проходя мимо, плевок вышел бы кровью. Кровь стучала у меня в голове и в руке, сжимавшей повод Моря по привычке, а не сознательно. Я знала, что это прихоть Дэнди заставила меня болтать чушь про свадьбу и долю в деле. Но еще я знала, что теплые летние дни в фургоне и тяжелая зимняя работа в Уарминстере привели к тому, что интересы Роберта я стала считать нашими, словно мы бежали в одной упряжке. Глупая страсть Дэнди к Джеку ослепила меня, как и саму Дэнди. Она убедила меня, что сможет его заполучить. Она почти убедила меня, что сможет его удержать. Нужна была холодность Роберта, чтобы меня отрезвить.
Он смотрел мне в лицо и говорил со мной, как состоятельный человек со служанкой. Хуже того. Он говорил со мной, как собственник и гражданин говорит с грязной бродячей потаскухой. Ни работа, которую я для него делала, ни удары, которые за него принимала, не изменили того, что он купил меня у отца как рабочую силу заодно с пони и девушкой, которую они оба считали потаскушкой. Я шла прочь от Роберта, прочь от зародившейся во мне крохотной надежды, что можно построить мост между миром тех, кто спит на мягком и живет в чистоте, и моим. Никаких мостов не было.
Пропасть между нами была вечной.
Ведя Море на выгон, я мечтала о Доле с такой страстью, словно все еще лежала на завшивленной койке, слушая, как па пользуется Займой. Место мое было не там. И не здесь. Мне казалось, что у меня вовсе не будет места, пока я не обзаведусь своей землей и слугами, которыми смогу повелевать. Промежуточного пути для меня не было, не было постепенного подъема. Казалось, я обречена жить на самом дне, если только не смогу как-то забраться высоко, на самый верх. Мне нужно было забраться наверх. Добраться туда, где мое место.
Мне нужно было в Дол.
Я отступила от коня и щелкнула, чтобы он пошел. Ему это занятие было в новинку или он его основательно забыл. Я все утро работала с ним, пока у меня не затекли руки, а щеки не заледенели. Только придя в кухню завтракать, я обнаружила, что щеки у меня красные и потрескавшиеся, потому что я все это время плакала на холодном восточном ветру.
Рождество прошло почти незамеченным. Роберт был с нами отстранен и холоден с того самого разговора во дворе. За рождественским завтраком он волчком пустил по столу серебряную монету – Джеку, и выдал нам с Дэнди и Кейти каждой по трехпенсовику с уголками. Миссис Гривз получила отрез материи, Уильям – пенни, Дэвид – приличную пару ношеных перчаток.
И все.
Мы снова принялись за работу, и Рождество стало просто обычным днем: я занималась с лошадьми, остальные работали на трапеции.
Новые пони, которых мы купили в Солсбери, хорошо сработались с остальными, и Роберт научил меня управлять ими с помощью палки, кнута и команд. Мы сделали славный номер: они выходили на арену и разбивались на две группы, переходили с одной стороны на другую, кружась (я вечно теряла из виду самого маленького, который пристраивался не к той команде), танцевали на месте, а заканчивалось все поклоном, и я стояла среди них, улыбаясь туда, где должны были сидеть зрители, спиной к пони, словно могу и вовсе за ними не приглядывать – чего я, разумеется, ни в коем случае не могла.
Я работала с ними каждое утро до завтрака, пока Роберт смотрел, как остальные занимаются на трапеции, или сидел со счетами в доме. После завтрака мы выводили Пролеску и нового коня, Морриса, на луг, и я упражнялась в вольтижировке и езде стоя. Пролеска была устойчива, как скала, она выучила все эти трюки с Джеком много лет назад, и я, возможно, была для нее желанным облегчением – весила я куда меньше, пусть и толкалась слишком сильно, срываясь с противоположного бока лошади.