[1] Идущие на смерть приветствуют тебя!
– Видишь, Машенька, ты не знаешь, что такое управлять миллионами людей. Ты не знаешь, Машенька, это не так-то просто. Мне ясно, что должен чувствовать великий человек, когда стоит, глядит и знает воистину, что он – не простой человек, смотрит, а ему единым дыханием в лицо: «Моритури тэ салутант!» Нет, Машенька, это особое, ни с чем не сравнимое искушение – повелевать людьми. – Коровкин налил себе пятую чашку чая и, дуя на кипяток, поглядывал на Машу, глотал этот обжигающий губы кипяток, охая и потея. – Ты стоишь, а перед тобою проходят легионы, дрожит от могучего шага земля. Конечно, были и другие люди – Пушкин как, Толстой как. Вот уж они точно великие люди – и никто их с пьедестала не свергнет. Легионеров и Цезарей древнеримских нет, а Пушкин и Толстой – живут. И вот я думаю и мечтаю, как же быть, вот сесть и написать «Войну и мир». Я пять раз перечитывал. Я, маленький человек, но я – хочу, желание у меня большое.
– Ты бы хотел пожить Львом Толстым? – рассмеялась Мария, испытывая желание подтрунивать над Коровкиным, этим худющим, бледным, изглоданным болезнями человечком, мечтающим пожить хотя бы один день великим. – Ой ты! Ой, какой же ты тщедушный, Алешка, уморительный. Он – как Лев Толстой, который был графом и боролся за народную справедливость. Скажи на милость – появился еще один великий человек! Ну что бы ты стал делать? Скажи, Алеша?
– Как чего, мне кажется, будет светить яркое обжигающее солнце, а я буду стоять на трибуне и смотреть на легионы, а они, представляешь, будут кричать: «Идущие на смерть приветствуют тебя!» Представляешь? То чувство изумительное представляешь?
– Ну и как же потом – так и жил бы?
– Только добавил бы черточку, Толстой тире Коровкин или Цезарь тире Коровкин.
– Всего одна черточка – и как много изменится в судьбе, – рассмеялась Мария. – А как бы ты жил?
– Как положено, и не хуже. Как граф, потому что графский титул давал бы мне большие преимущества. На всех свысока смотрел. Вы, мол, трудитесь. Да здравствует труд! А мне некогда. А Цезарь – хозяин! Но конечно, да здравствуют легионеры!
– Что же неуважение – самая важная черта Цезаря?
– Я хочу почувствовать, как себя поведу, если начну не уважать, поняла меня? Ты вот сидишь, а над тобою палящее солнце, а над тобою опахало, и ты пьешь не газ-воду, а лучшие в мире напитки с бутербродами – самогон из чистой пшеницы! Французский коньяк «Людовик XXI» двухсотпятидесятилетней выдержки градусов на сто двадцать семь!
Мария рассмеялась.
– Вот так, – заключил Коровкин и выпил десятый стакан чая, с аппетитом уплетая сыр и ветчину. Нужно сказать, что за полтора месяца болезни он впервые ел по-настоящему. – Ты, я вижу, не ела устриц? А это же такая вкуснятина, скажу тебе, что лучше, может, даже и не бывает. Это ж такое, что можно сравнить только с медом или со свежим мясом верблюда.
– А ты ел? – спросила Мария, успокаиваясь, глядя широко открытыми глазами, готовыми выронить из себя искорки смеха.
– Не едал, но я читал в книгах. Понимаешь, в книгах все есть, все там найдешь – хороших людей, хорошую жизнь, замечательных друзей, а еду такую, что объешься на всю жизнь. Там такая жизнь, там такая жизнь, просто любо, все забываешь. Спасибо людям, что книги выдумали, они очень дополняют нашу жизнь в прекрасную сторону.
– Вот видишь, ты много книг прочитал, мастер Алеша. Может, слишком много!
– Каша в книгах порою вкуснее, чем на самом деле.
– Эх ты, великий человек! Лев Толстой любил не устриц, а всего лишь кашу гречневую с молоком, – проговорила Мария. – Он же, Алеша, вегетарианец. Ты проиграл, если думал вкусно поесть на его месте. Был он великим страдальцем. Только страдальцы и великие, Алеша.
– Да я читал все девяносто томов. Что ты мне говоришь? Может, мне Пушкиным Александром Сергеевичем пожить хоть один денек?
– Так его, Алеша, убили.
– Ну, куда ни кинь – кругом клин. А может, побыть тем, по ком петля плачет? Королем? По всем королям петля давно плачет.
– Мне пора, Алеша, – сказала Мария.
– Сиди. Ты чего? Я же все шучу насчет великих-то. Заглянуло ко мне доброе солнышко, и уж бежать. Посиди. Я больной человек и имею право на капризы. Ты знаешь, когда тебя не было, я о тебе мечтал: вот она стучит, вот заходит и смотрит на меня. Я только и мечтал о тебе, Машенька.
– Обо мне? Как же ты обо мне вспоминал? Как тогда на экзаменах? А я знала, что не сдам, и не жалела о провале. Знала, счастье легко не дается. Да уж мне о счастье ли думать?
– Нет, Машенька, я тебя видел не так, – сказал Коровкин.
– Ты давай, Алеша, не выкозюливай, говори как есть, – сказала торопливо Мария, заволновалась в ожидании ответа.
– Не могу, – проговорил Коровкин, допил из последней чашки чай и пересел на диван-кровать.
– Ну тогда я пошла, раз такое у тебя секретное дело. – Мария решительно подхватила пальто, сумку, чувствуя в руках неприятную, противную дрожь.
– Слово императора Наполеона: скажу. Только тогда садись рядом и дай мне твою руку, как Мария Стюарт!
Она присела, не спуская с него глаз, зная, что от нетерпения долго не сможет усидеть:
– Говори, император Наполеон.
– Скажу тебе, Мария Стюарт, мое императорское слово, которое повелевает народами.
– Не трепись, император Наполеон, говори.
– Дорогая Машенька Стюарт, которая жила раньше твоего обожаемого императора, я тебя, если говорить на высокосветском придворном языке, в натуральном виде – вот так, – развел руками Коровкин, указательными пальцами рисуя какие-то кривые линии и выражением глаз показывая, какие это необыкновенные прелестные линии.
– Это что означает, император Наполеон? – спросила ничего не понимающая Мария. – Вы забылись!
– Машенька, скажу, видел тебя в полном естественном виде, и не один раз, поверь мне, – отвечал Коровкин. – Ты такая красивая, одним словом, нет у меня, Наполеона-Коровкина, слов выразить всю эту красоту и прелесть. Я в тот момент понял, что доброта твоя – следствие твоей красоты. Красота – это высшее звено на пирамиде добра, и душою человека движут добро и красота. Остальное – чушь. Доброта придает жизни смысл, только она спасет жизнь. Больше ничего не существует на земле, только – добро!
– Ага, император, – сказала Мария торопливо, и не успел император Коровкин продолжить о красоте и добре, как Мария схватила сумку, пальто и выскочила из комнаты. Император бросился за ней, но догнать не смог, потому что бежать по морозу босиком не рискнул.
ГЛАВА XIV
Никак не могла успокоиться Мария после признания Коровкина. Она все себя спрашивала: почему Коровкин видел ее во сне не за каким-нибудь делом, не со стороны, ну, например, как она идет по полю, песню поет свою любимую? Как только Мария вспоминала слова мастера Коровкина «в полном естественном виде», тут же начинала волноваться и места себе не находила, будто ее уличали в каком-нибудь неприличном деле. Становилось обидно за свою прошлую жизнь. Мария считала ее главным своим несчастьем, лишь только по этой причине Коровкин, а раньше Оболоков относились к ней как к женщине падшей, совращающей мужчин. В словах мастера Мария увидела недобрый знак.
Есть люди, которые переживают случившееся, как, например, Коровкин который рассердится, а уйдя, закрутит фитиль обиды, и этот фитиль будет тлеть до случая, а может случится, огонь и вовсе погаснет; у других же чем дальше, тем сильнее разгорается «фитиль», высвечивая такие закоулки души и поднимая такую волну чувств, что не каждая натура выдержит лавину обрушившихся переживаний.
Прошла неделя, а Мария никак не могла забыть слова Коровкина, толкуя их в невыгодную для себя сторону. «Нет, нет, – думала Мария, торопясь к Топорковой морозным вечером, слушая, как под ногами похрустывает снежок. – Нет, нет, я человек ужасный, конченый, если подумать серьезнее, я просто хуже любого. На что я способна? На что?» Мария остановилась в подъезде дома Топорковой, чувствуя себя несчастной, никому не нужной.
***
В квартире Алены Топорковой стоял холод по случаю внепланового нарушения работы отопления. Топоркова ожидала Мишеля, вовсе не подругу; встретила Марию милой улыбкой, но сразу переменилась, стала сердитой и обиженной:
– Знаешь, Машенька, мы с тобой больше не подруги.
– Почему?
– Сколь не приходила, когда нужна мне была? Сколь? Вспомни? Проходи-проходи в квартиру, я тебя не выгоняю, но я к тебе по-настоящему охладела. Подруга в любую минуту приходит на помощь. Знай! Я к тебе с любовью, как к своей подруге, а она, видишь, плевала на меня, давай гулять сама по себе, носа ко мне не кажет. Побледнела, похудела, ну, я вижу, Москва свое взяла, мне все ясненько. Но ты соображаешь, что делаешь? – укоризненно спросила Топоркова молчавшую Марию и принимая ее молчание за покаяние.
