Марии стало неуютно, и она не знала, что ответить на это Митиному брату, хотелось помочь ему как-то вот сейчас же, но на кухне все блестело чистотой, ухоженностью. «Вот, – подумалось Марии, – живет человек для другого и в этом находит счастье. Готовит, стирает, ухаживает за ребятишками, а я-то в прошлый раз подумала, что Митин брат – пустой бездельник, несерьезный, мелкий человек. Как можно ошибиться в человеке, который отдал жизнь детям!»
Она принялась в растерянности стирать белье, а в душе у нее словно что-то перевернулось, замерев, готовое вылиться в какие-то бессвязные слова – то ли благодарности, то ли извинения за свои прежние мысли о Митином брате, то ли еще за что; она вдруг поняла: если сейчас же не уйдет, то начнет раскаиваться, просить со слезами прощения не только за то, что думала ранее о Митином брате, но и вообще за вину, которой за собою не подозревала, но тяжесть которой явственно ощущала, за все свои и какие-то чужие проступки, за все, что могло случиться или случилось.
– Вы храните любовь к Аленке? – спросила торопливо, не слыша собственного голоса и своих слов, проскользнувших неслышно изо рта, как мышь из норки, и голос ее, словно невнятный писк мышиный, замер в груди, не достигнув уст, точь-в-точь слышалось ею нечто в тот момент в аудитории, когда рядом с нею стоял Митин брат.
– Так что ж хранить, если не любил? – отвечал Митин брат.
– А я думала тогда, глядя на вас. Помните? – обреченно зная, что опять не услышит своего голоса, и так, будто с того времени прошло лет сто, спросила Мария.
– Она требовала приехать, я приезжал. Умоляла отремонтировать водопровод, а я ремонтировал. Почему одинокой женщине не сделать приятное, если можно. Добро, Мария-Машенька, не осуждается, добро принимается. Но я в тот раз как увидел тебя, так у меня язык свело, такая ты предстала…
Возможно, последних слов Митиному брату и не стоило бы произносить, потому что Мария в ту же секунду как-то молча на него посмотрела, вытерла руки и направилась к дверям. Он понял свою ошибку, что-то сказал в оправдание. Она не остановилась, не оглянулась.
Шла не оглядываясь и не торопясь, словно человек, занятый исключительно своими мыслями, которого совершенно не интересовало то обстоятельство немаловажное – было достаточно поздно, время приближалось к полуночи, и весь город, погружаясь в сон, понемножечку стихал, и мрак ночи, рассеянный ярко висевшей в небе луной, опустился на землю, прячась в недоступных для света пределах – под деревьями, под арками домов, под проносившимися изредка по гулким улицам автомобилями. Со стороны могло показаться, что идущая по улице женщина совершенно спокойна. Но в тот момент Мария с нарастающей тревогой чувствовала, она – словно это и не она, а широкий белый луч, стремительно проносившийся от луны к неведомой цели; и ей до боли обозначилось явственно – тревоги и заботы, свои и чужие, земля и небо, город и деревья, вода и воздух – все-все до последней черточки неотделимо и срослось с ней навсегда, как сама жизнь, как вон та самая последняя жилочка на ее руке, что бьется, словно в этой тоненькой, хрупкой жилочке сошлись воедино вся сила земная и вся несокрушимость космоса.
«Спят все люди, все спит, – подумала Мария, знобко ощущающая легкое колебание под ногами – то, казалось, дышала во сне земля, и это пронизывающее ее дыхание ощутила Мария необыкновенно остро, словно и она была землей, и в каждой вещи, в каждом предмете ей вдруг почудилась жизнь, и в маленьком облачке, пролетающем над городом, Мария увидела себя и себя ощутила в облаке – то она стремилась, с такой же воздушной легкостью скользя над сонными людьми, прикорнувшими в темных квартирах, из неведомого края в такой же край неведомый. И на время словно потерялась, словно не стало ее: не чувствовала и не видела себя, растворившись в необозримом мире домов, воздуха и ночного, блистающего звездами бесконечного неба, окутавшего беспредельный простор, который наполнял все и от неохватности которого, казалось, нет ничего.
«Мамочки, господи, что ж это такое? – Мария в растерянности от своего жуткого ощущения даже присела, задыхаясь от пустоты и волнения, охвативших ее тревожно забившееся сердце. – Где я? Где?» У нее волосы зашевелились и встали дыбом от мысли, что она потеряла себя. Мария потрепала себя за уши и очнулась.
– Я ищу себя, а я вот – сама! – с облегчением воскликнула Мария, и ей стало легко; она нервически засмеялась, задышала полной грудью, словно стараясь всласть насладиться воздухом после долгой скачки по бескрайней дороге, пролегающей по простору Вселенной. – Я ищу себя, дура, а я вот, вот я. Как хорошо!
И тут она увидела огни фонарей метро, дома и деревья, как-то неожиданно для себя отмечая в каждой мелочи радостное, осязаемое присутствие жизни. И над всем этим чистый луч от луны, изгибаясь под собственной тяжестью, тянулся к ней.
***
В аудитории, когда на следующий день она пришла на лекции, ввалившиеся гурьбой студенты шумели вовсю. Мария села на свое прежнее место и никак не могла оторваться от вчерашних впечатлений, преследовавших ее весь день, отойти от того странного состояния, когда она искала себя, стоя на мостовой и ощущая вокруг беспредельную пустоту.
Митин брат не подошел к Марии, так как любил сидеть в первом ряду и аккуратно записывать лекции в тетрадь. Мария с благодарностью поглядывала на его изогнутую худую спину, с нежной признательностью видела лица студентов, молчаливо и сосредоточенно слушающих профессора. Все смотрелось обычно. Только чего-то ей не хватало, хотелось молчком встать, боком-боком выйти на воздух, посидеть на улице, припоминая прошлое. Мария знала, жизнь неумолима, но ничего не могла поделать, все внимательнее и внимательнее прислушиваясь к себе, понимая, что не хватает в аудитории одного человека, этот человек – Коровкин. Но хотя его нет, все же на самом деле он присутствовал здесь, так как жил в ней, и она о нем думает, вспоминает слова, смех, грустное лицо, его мысли о том, что человеком осмысливается жизнь – а человеку назначено нести добро – в этом весь он, мастер Коровкин, представший перед нею – в незамысловатых словах, и Мария со всей явью поняла, что будет вот так думать еще много-много дней и годов, работать и учиться, осуждать людей и стремиться к лучшему, страдать, во всем и везде рядом с нею будет находиться один человек, тот близкий и дорогой ей, которого она помнит.
«Кончилось все, – подумала Мария с легкостью и с трепетной радостью слушая стук своего неугомонного сердца и отмечая, что как-то необыкновенно обострились ставшие горячими глаза, и в душе появилось удивительно светлое чувство, от которого хотелось взлететь и громко сказать: – Кончилось все и началось – все!»
